Роберт Силверберг - Тернии

«Смотри, смотри! Вот кровь Христа по небесам струится» [9] V, сцена 2. Пер. Е.Бируковой. Строго говоря, весь роман Сильверберга — своего рода парафраз на тему этой пьесы. Интересующихся отсылаю к переводу Е.Бируковой /Кр. Марло. «Сочинения», М.:1961; отдельная книжка-пьеса, М.:1959/, или к переводу Кудрявцевой /М.:1949/. Или к переводу Н.НАмосовой (серия «Литературные памятники», сборник «Легенда о Докторе Фаусте»). Здесь и далее примеч. переводчика. .

Он знал, что с минуты на минуту его начнут оперировать; что Малкондотто пал жертвой загадочных манипуляций Тварей, и что Пролиссе, освежеванный и нарезанный кубиками, упокоился вечным сном. «Свой бег остановите, сферы неба, чтобы время прекратилось, чтоб вовек не наступила полночь роковая! [10] «Трагическая история доктора Фауста», акт V, сцена 2. » Полночь наступила. В мозг Берриса зарылись покрытые слизью ножи. Он был уверен, что ничего не должен почувствовать, и все равно боялся боли. Его единственное тело, его незаменимый облик. За что? Он явился к Тварям с миром, невинный, аки агнец.

Когда-то, еще маленьким мальчиком, играя на деткой площадке, он чем-то порезал ногу — глубоко, до крови; края пореза широко разошлись, обнажив яркокрасное мясо. Рана, отчетливо помнил он мелькнувшую тогда в голове мысль; я получил рану. Кровь лилась ручьем. Рану залечили — конечно, не так быстро, как это сделали бы сейчас; но тогда, наблюдая за тем, как накладывают швы, он размышлял об изменении, что происходит у него на глазах. Никогда больше нога его не будет такой, как прежде; на ней останется напоминание — шрам. Помнится, в двенадцать лет мысль эта тронула его до глубины души: подумать только, такое фундаментальное изменение, и не на где-нибудь, а на собственном теле! Такое вечное! Именно об этом вспоминал он в бесконечно растянувшиеся последние мгновения, перед тем как Твари принялись за него. «Громады гор, скорей, скорей обрушьтесь и скройте вы меня от гнева божья! Нет, нет! Мне лучше в землю ринуться стремглав! Земля, разверзнись! [11] «Трагическая история доктора Фауста», акт V, сцена 2. »

Тщетный призыв.

«Нет, меня не примет! [12] Там же. »

Закрутились бесшумные лезвия. Участок мозговой ткани, отвечающий за вестибулярный аппарат — отсечен. Базальный ганглий. Извилины и борозды. Бронхи с хрящевыми кольцами. Эти удивительные альвеолы. Надгортанник. Отводящие сосуды. Лимфатические сосуды. Дендриты и нейриты. Докторам было любопытно: как работает этот диковинный организм? Из чего состоит?

Они размотали каждый нерв по отдельности, пока весь одурманенный эфиром Миннер Беррис не развернулся перед ними на столе, от минус бесконечности до плюс бесконечности. Интересно, в тот момент его следовало считать живым, или как? Пучки нервов, горы потрохов. «Тело, в воздух превратись, иль в ад тебя утащит Люцифер! Душа моя, стань каплями дождя и в океан пади, будь там незримой! [13] Там же. »

Потом они терпеливо собрали его из разрозненных кусков. Восстановили по памяти, иногда внося усовершенствования, когда такое приходило в голову. И наконец — наверняка чрезвычайно гордясь этим — они, манипулиане, вернули его Земле.

«И не являйся больше, Люцифер! [14] «Трагическая история доктора Фауста», акт V, сцена 2. »

— Обратись к Аудаду, — посоветовал призрак.

К Аудаду?

В комнате стояла вонь. Жуткая вонь. Неужели он никогда не проветривает, подивился Аудад и торопливо ввел себе обонятельный депрессант. На мозге это не скажется никак — сейчас Аудаду как никогда необходимо ничем не замутненное сознание, просто обоняние временно отнимется.

Вонь там или не вонь, но ему фантастически повезло, что его вообще согласились впустить. Этой редкой привилегии он добился упорным обхаживанием.

— И вы можете без нервной дрожи смотреть на меня? — спросил Беррис.

— Запросто. Честно говоря, даже восхищаюсь вами. А вы что, думали, ваш вид обязательно внушит мне отвращение?

— Большинству обычно внушает.

— В большинстве своем люди — просто болваны, — горячо произнес Аудад.

Естественно, он не собирался признаваться в том, что ведет наблюдение за Беррисом уже много недель — достаточно долго, чтобы привыкнуть к некоторым странностям внешнего облика. Да, странный — это самое подходящее для него слово; в чем-то, конечно, отталкивающий… но в чем-то уже и привычный. Конечно, Аудад еще не дорос до того, чтобы самому согласиться на пластическую операцию в манипулианском салоне красоты, но таким шокирующим, как поначалу, уродство Берриса ему уже не казалось.