Оба светила, Беталикс и Фреир, висели низко над южным горизонтом. Виднеющиеся между стволами деревьев солнца напоминали пару гонгов, большой и малый. Лутерин развернулся к солнцам спиной и вскоре выбрался на городскую дорогу. Год от года Фреир в небесах Сиборнала опускался все ниже. Медленное склонение Фреира к горизонту поднимало бессильную ярость в душах людей. Мир вокруг готов был измениться. Пот, выступивший на груди Лутерина, мгновенно остыл. Он снова чувствовал, что здоров телесно и готов наверстывать упущенное — и на охоте, и в верховой езде, и в рытье кротовых нор. Хоксни мог донести его до самой опушки каспиарна — бескрайней чащи, простирающейся в дальние дали и доходящей до самых предгорий. Когда-нибудь, в один прекрасный день — и довольно скоро — он собирался отправиться к этому лесу и углубиться под его сень, чтобы растаять в чаще и затеряться, намеренно один на один с опасностью, как зверь среди зверей. Но сначала он должен вкусить объятия Инсил Эсикананзи.
Лутерин усмехнулся.
— Да, парень, в тебе живет дикарь, — однажды сказал ему отец после выговора за очередную провинность, уже забылось какую; отец говорил, глядя на Лутерина по обыкновению недружелюбно. Держа руку на плече сына, он словно проверял на ощупь по крепости костей силу необузданного дикаря, таящегося в его теле.
Лутерин смотрел в землю, не в силах заставить себя поднять глаза и встретить отцовский взгляд. Может ли отец любить его так же, как любит своего отца он, сын, вечно немой в присутствии великого человека?
Среди голых ветвей показались далекие серые крыши монастырей. Главные ворота в поместье Эсикананзи должны были быть уже недалеко. Он позволил гнедому хоксни замедлить бег, чувствуя, что в животном уже нет былой выносливости. Хоксни готовились скоро впасть в спячку. Очень скоро о них придется забыть, они станут бесполезны для верховой езды. Наступал сезон, когда придется все больше рассчитывать на медлительных и неповоротливых, но более мощных лойсей. Когда раб открыл перед Лутерином ворота, хоксни перешел на шаг. Впереди слышен был характерный звон колокола Эсикананзи, неравномерные удары уносил и заглушал ветер.
Лутерин еще раз помолился богу Азоиаксику: пусть отец ничего не узнает о том, что сын связался с женщинами ондодов в распутстве, в которое он впал незадолго до того, как его разбил паралич. Ондодки давали ему то, в чем отказывала Инсил.
Но теперь он решил, что должен отказаться от самок не-людей. Ведь он мужчина. На опушке леса стояло несколько шатких шалашей, куда он наведывался вместе со школьными приятелями, среди прочих и с Уматом Эсикананзи, чтобы путаться там с бесстыжими восьмипалыми сучками. Сучками и ведьмами, которые выходили к ним из леса, появлялись из самых корней... Ходили слухи, что ондодки живут даже с фагорами-самцами. Ладно, он больше на это не польстится. Все это осталось в прошлом, как и смерть его брата, и лучше об этом забыть.
Поместье Эсикананзи нельзя было назвать красивым. Главными чертами его архитектуры были грубые ломаные линии; дома строились с таким расчетом, чтобы противостоять суровому северному климату. В основании домов шел мощный слепой арочный фундамент. Узкие окна с тяжелыми ставнями начинались лишь от второго этажа. Все строение напоминало пирамиду со срезанной вершиной. Бой колокола на колокольне поместья олицетворял суровость здешних мест, словно укрывшуюся в самом сердце северного дома.
Лутерин спрыгнул с хоксни и дернул за ручку дверного звонка.
Он был рослым широкоплечим парнем, уже хорошо тренированным и ловким, в традиционной сиборнальской манере, с лицом круглым и пышущим природным добродушием, хотя сейчас брови, сдвинутые в ожидании появления Инсил, и сжатые по той же причине губы придавали лицу излишнюю суровость. Напряжение и серьезность делали юношу похожим на отца, но серые глаза его лучились, в отличие от глаз отца — темных, с будто углубленными зрачками.
Волосы Лутерина, густыми завитками спускавшиеся почти до плеч, были темно-рыжими и составляли полную противоположность гладкой черноте волос цвета «воронова крыла» девушки, прихода которой он так ждал.
По Инсил Эсикананзи сразу было видно: вот наследница из могущественной семьи. Она умела быть презрительной и холодной. Она мучила. Она лгала. Она в совершенстве владела искусством беззащитности; в иных случаях, если это было более уместно, она верховодила. От ее улыбки веяло зимним холодом — от улыбки, более связанной с выражением вежливости, чем с ее действительным настроением. Ее фиалковые глаза глядели невыносимо равнодушно.
Читать дальше