Юрий Астров - Крылья

Впрочем, подозреваю, что Андрей Битов сам не знал, кого он называл сценаристом. И вот это невольное недосказание определило всю дальнейшую судьбу Семена.

В кино окна открывались, и в дом врывалась весна. Из окна обычно был виден ледоход. Эта метафора навязла в зубах у кинозрителей гораздо быстрее, чем режиссеры от нее отказались.

В доме Семушки, чтобы открыть окна, сперва следовало выставить первые рамы. Но и открыв затем створки окон, ничего, кроме кладбища, увидеть было нельзя.

Семен далеко не сразу оценил остроумие ремарковской героини, бравшей с постояльцев за номер с видом на кладбище на марку дороже. Немецкие кладбища, видимо, заслуживают такой наценки. А вот русские… А уж то, что стояло под боком у Семена…

Это было кладбище для бедных. Здесь хоронили безродных, здесь на целой трети территории двадцать лет не копали могил: на глубине не больше полуметра лежали скелеты военнопленных итальянцев, которые в 43-м вымерли от голода и холода всем лагерем. Сейчас, правда, там хоронят — старые кости сгнили…

Не надо, однако, преувеличивать влияние этой картины на неокрепшую психику ребенка (тем более, что ребятишек на Кладбищенской было изрядное количество, и рождались все новые). Картина была не очень траурной, а главное — привычной.

Сеня понял только одно: распахивать окна весной нужно, но не в Куличе. И в 17 лет покинул дом. Надолго. На тридцать без малого лет. Но он-то думал тогда, что навсегда…

Все эти тридцать лет он почти не бывал на родине. Он открывал свои окна в областных центрах и столицах, сменив их порядочно, — но всегда эти окна в конце концов открывались на кладбище. Пусть иной раз и на такое, что было даже марку доплатить — не жалко за такой вид; тем не менее убежать от кладбища так и не удалось. И весны были разные, иногда очень обещающие, — особенно последняя, — но все всегда заканчивалось привычным видом: могильные холмики, плиты, памятники, кипарисы, кусты сирени, отрытые могилы, готовые к приему очередного новосела.

Последние годы перед его возвращением с обломков второй семьи на родное пепелище дом стоял заколоченным. Но не разграбленным. Его сторожили соседи, за что по договоренности с наследником (таковым Семен Орестович и являлся) использовали в целях собственного пропитания земельный участок, попросту — огород. Так что Семену оставалось лишь, проветрив часть помещения и наглухо заперев другую, открыть заглушку, наполнить отопительную систему водой и затопить газовый котел. Сразу стало жить.

Немолодой, одинокий рантье с пестрой биографией, которая сейчас никого не интересовала, двумя высшими образованиями, двумя изданными, но давно забытыми книжками и неудавшейся жизнью… Впрочем, звериное здоровье быстро отвлекало Семена от таких — иногда все же закрадывающихся в голову — мыслей.

Начинать жизнь заново было нетрудно. Но — зачем? Ни о какой-то новой семье, ни о карьере (в Куличе-то? Боже мой…) Семен Орестович не думал.

Соседи ему не докучали, — на Кладбищенской знакомых почти не осталось. Да и в городке — тоже. Кто умер, кто уехал.

Изредка он приводил женщин. Иногда стучал по клавишам ноутбука, а потом отсылал рассказы и статьи в безгонорарные журналы. Порой листал книги, изданные в основном в 50-е и 60-е годы, — из отцовской библиотеки. Их дворянско-разночинная ветвь куличевской интеллигенции, столь резко обломанная революцией и гражданской войной (одного прадеда расстреляли — то ли белые, то ли красные, другой погиб на Гражданской — то ли у красных, то ли у белых) — все же не засохла. Орест Янович не испытал отцовского влияния из-за безвременной смерти отца, прапорщика военного времени, а потом учителя, и удивительно поэтому, что извечный бич русской интеллигенции — вина перед народом — хлестал его едва ли не до боли; он и сына назвал Семеном по этой причине. (Кстати, Семен такое влияние как раз испытал, но никакой вины ни перед кем не чувствовал. Если бы он над этим когда-нибудь задумался, то мог бы такие раздумья резюмировать словами Потока-богатыря: «Я ведь тоже народ, так за что ж для меня исключенье?»). Несмотря на некоторый даже — по куличевским меркам — аристократизм, батя мог по праву называться интеллигентом лишь в первом поколении, это повлияло и на его литературные вкусы: до смерти — достаточно безвременной — он с подозрением относился не только к Толстому и Достоевскому, но даже к Чехову, зато Сетона-Томпсона и Паустовского считал великими писателями. Новых книг Семен не покупал.