Борис Лапин: Дуэль

— И все же на душе кошки скребут, Андрюша.

— Брось! В крайнем случае, в руках у тебя будет рубильник, можем прекратить опыт каждую секунду.

Лазарь пожал плечами, но, кажется, не успокоился. И в Андрея Михайловича вселил смятение. Неужели ослепление Лазаря всемогуществом кибернетики зашло так далеко, что он воспринимает систему как человека? Настоящего, живого человека? Что за чушь!

…Но как бы там ни было, что бы ни решали люди в гигантском стеклянном кубе института, система действовала сама по себе. И сейчас, когда Андрей Михайлович вышагивал по кабинету, вспоминая путь, пройденный ими со времени «кощунственной» речи профессора Фрейлиха, и споря с пустым креслом, где-то рядом свершался таинственный процесс работы мозга оскорбленного, измученного интригами Поэта.

К вечеру в понедельник время подведет к дуэли, и тогда люди остановят время, чтобы не дать грохнуть выстрелу на Черной речке, и зададут машине тысячи вопросов, которые сформулировал еще Фрейлих. А машина расскажет, как все эта было полтора столетия назад.

Андреи Михайлович прошел к главному пульту, перед ним бесшумно разъехались массивные стальные двери. Он повернул рубильник: в воскресенье система работать не будет, машинам тоже полагается отдых. Он запер двери, спустился вниз, отдал ключ вахтеру Савельичу, единственной живой душе, оставшейся в институте, и пошел домой.

В воскресенье около пяти вечера в квартире Андрея Михайловича задребезжал телефон.

— Слушаю.

— Чего делать-то? — раздался в трубке сипловатый испуганный голос. — Они все сбежали.

— Кто сбежал?

— Все как есть. Поэт, потом этот Барон… и оба секунданта. Чего делать-то?

Только теперь узнал Андрей Михайлович голос институтского вахтера Савельича. Старик был не на шутку испуган.

— То есть как это сбежали?

— Да ить я всю ночь дежурил, а тут в сон бросило, нечистый попутал. Смотрю, а они уж фьюить из двери — и деру. Я кричу: «Вернитеся, поганцы, без разрешенья нельзя», а они хоть бы что…

Постепенно до сознания Андрея Михайловича начало доходить.

— Кто был в институте после меня?

— Никого, честное слово, никого, токо Лазарь Всеволодович ночевали, обратно чего-то там доводили.

— Все ясно. Сейчас приеду.

Он схватил пальто, шапку и выскочил на улицу, лихорадочно думая: «Ага, вон оно что… драка идей… доказать любой ценой… любой ценой… Проклятый Сальери! И я хорош, развесил уши, развел научные споры! А дело вовсе не в кибернетике, разве наука сама по себе может быть плоха? Разве может быть виновата машина? Если автомобиль сбил человека, не автомобиль же совершил преступление, а шофер. Но как же так, почему сбежали макеты, что за чушь?»

К счастью, удалось поймать такси. Вскоре он был в институте. В проходной оттолкнул Савельича, пытавшегося что-то объяснить, бросился в лифт, лифт не работал по случаю воскресенья, и он бегом помчался по лестнице, на четырнадцатый этаж. Где-то на полпути потерял дыхание, остановился — ноги подкашивались. Кое-как добрался до таблички «14», обессиленный, толкнулся в стальную дверь главного пульта и вспомнил, что не взял у Савельича ключ.

Он позвонил вниз.

— Ключ-то? — переспросил Савельич — Чи-час. — Было слышно, как он перебирает ключи — А, вспомнил, совсем было запамятовал. Ключ они не отдавали. Верно, позабыли.

— Кто?

— Да Лазарь Всеволодович.

В бешенстве, проклиная себя за беспечность, Андрей Михайлович почти скатился по лестнице, ухватил за рукав Савельича, потянул за собой.

— Скорее… на Черную речку. Может… еще успеем…

Задыхаясь, хватая воздух пересохшим ртом, он побежал напрямик, по снегу. Ноги по колено проваливались в острый стеклянный песок, ботинки сразу намокли, рубаха прилипла к спине. Там, на Черной речке, был второй, параллельный пульт. Но он почему-то не вспомнил о нем. Он представил себе, как в самый последний момент выбьет пистолет из преступной руки Барона. Или, если не успеет… да, да, заслонит Поэта собой!

Савельич едва поспевал за ним, причитая.

— Господи, чего это будеть? Чего только бу-деть?

На Черной речке было угрюмо.

Сквозь тучи просвечивал багряный закат. Данзас отмерил десять шагов, разделяющих двоих с пистолетами, бросил на снег шинели. Поодаль нетерпеливо переступали с ноги на ногу замерзшие, заиндевелые лошади. Дантес высокомерно кутался в шинель. Пушкин был задумчив, но не угрюмо, а как-то просветленно.

Дантес был весь сам в себе. За Пушкиным стоял светлый, красновато поблескивающий на морозе стеклянный куб.