Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь

— Жалко?!

— Конечно. Ты пей чай, пей… Тут такого не достанешь, да и заваривать на Москве не умеют. Это наш, сибирский.

Он послушно отхлебнул. Странный был вкус. Впрочем, травяной. Пахло лугом каким-то, вернее — опушкой. Цветы, цветы, иван-чай выше человека, а дальше — чащобы малинника. Почему-то сразу сделалось уютно, ровно в детстве на открытой веранде, где они всей семьей сидели и пили чай из самовара, с медом… Какой там был воздух!

А пожалуй, Наташка со своей Сибирью тоже в этом должна понимать. Не то что вся эта интеллигенция.

— Ты по родным местам скучаешь? — спросил он.

— Я знала, — тихо сказала она. — Вот как в воду глядела. Это волшебный чай. В нем травы… Стоит только глоток сделать — и начинаешь вспоминать детство и родные края. Иногда скучаю, Степушка…

У него просто дыхание оборвалось, такой у нее стал вдруг мягкий, родной голос.

«Кто кого клеит?!» — с изумлением подумал он.

— Так вот. Мне стало тебя очень жалко, — заговорила она, не дав ему себя перебить. И посмотрела ему в глаза. — И кулаки-то у тебя не такие уж большие… И рожа совсем не тупо богатырская. И весь ты на самом деле такой беззащитный… Знаешь, сейчас жизнь стала, как война. Я вот несколько материалов по школам делала, по тому, какое там житье-бытье — в обычных школах, в продвинутых и, наоборот, в интернатах, в школах для детей с ограничкой… Все детки такие разные, а вот в этом — уже одинаковые. Они уже иного себе и не представляют. Каждый один, сам по себе, и либо ты — либо тебя… Война без конца. Мечтают о другом, хотят чего-то совсем другого — но на деле этого другого уже не представляют. А ты как будто вырос в мирном мире, где, конечно, не рай и люди вполне с норовом, но — все, в общем, вместе, а не поврозь. И поэтому тебя очень легко все время заманивать в засаду. Понимаешь? Тебя бы в общинный мир снова — цены бы тебе не было.

— А у тебя был общинный мир? — спросил он тихо.

— Да, — коротко ответила она. — Более чем.

— А что это?

Она задумалась, глядя куда-то в сторону. Сосредотачиваясь, подыскивая, видимо, слова поточней, глубоко втянула воздух носом и, давая легким простор для вдоха, на несколько мгновений выпрямила спину так, что упругая грудь ее будто коротким горячим ударом в низ живота ударила Корхового.

— Лебедь, рак и щука могли бы отлично сотрудничать, если бы делали какое-то общее дело, — сказала она. — Каждый живет там, где не могут жить остальные двое, и способен на то, чего опять же не могут остальные. Идеальное сотрудничество. Но это только если все трое друг другу очень доверяют. Вдали друг от друга, не видя, не в силах контролировать — всегда знают, что остальные все равно делают это общее. Значит, все трое должны быть чем-то по-настоящему, всей душой увлечены. Только так разные могут искренне делать что-то одно. А у нас теперь даже представления об общем деле нет, все мечты о единстве сводятся к тому, чтобы под общий хомут всех поставить. И поэтому, натурально, все только и норовят из-под хомута сбежать — и остаться в одиночестве. Общинный мир — это там, где не общий хомут, а общее дело.

— Никому не дано повернуть вспять колесо истории, — с отвратительной ему самому иронией сказал Корховой.

— Да, — грустно сказала Наташка. — Но иногда очень хочется.

— Луддиты вот в свое время машины ломали — думали, все зло от них…

— Ну да. А русские богатыри по пьянке демократов бьют — думают, все зло от них.

Его аж скрючило от стыда.

— Ну вот же как ты все вывернула!

— А потому что обидно за тебя. Ты же истреплешься по мелким бессмысленным дракам… Которые нужны не столько тебе, сколько тем, на кого ты кидаешься. Обидно. Грустно. Хочется уберечь.

— Наташка, — потрясенно сказал он, малость обдумав ее слова. — Так ты что же? Про меня думаешь, что ли?

— Бывает, — просто сказала она. — А теперь даже опасаться начала. Если бабе мужик интересен, симпатичен, а потом его плюс к тому еще и жалко становится — тревожный сигнал. — Помолчала. — Можно влюбиться до зеленых соплей, а мне это совсем не с руки.

Тут уж он вообще слегка онемел. Только схватился за свою чашку без ручки — пиалу, вот! — и отхлебнул.

И опять запахло детством. Теплым и незлобным. С гудением пчел, с мирным запахом цветущей картошки, со скрипучим колодезем…

— А… — у него голос дрогнул. — А почему это тебе не с руки? Если бы…

Он попытался ухмыльнуться с лихостью опытного сердцееда, но получилось худо, Наташка ему слишком нравилась, чтобы ему и впрямь легко балагурилось; и только фраза, раз уж запал успел взорваться, полетела неудержимо: