Андрей Столяров - Мумия

Земля – это оттуда.

– Елки-палки! – потрясенно сказал Герчик.

Лицо у него заострилось.

С этого момента мы знали, что находимся уже не под подозрением, наряду с другими, а являемся главным объектом, вероятно, центром внимания. Черная сырая земля придвинулась к нам вплотную. И только вопрос времени – когда она на нас обрушится…

События осени 1993 года застали меня врасплох. Должен сразу признаться, что, к своему стыду, я не сумел их предвидеть. Несмотря на всю мощь страстей, бурливших тогда в Верховном Совете, несмотря на измену и двуличие бывших соратников, несмотря на ненависть, разряжавшуюся громовыми заявлениями обеих сторон, ненависть, кстати, иррациональную, не поддающуюся никакой логике, я, варясь в гуще этого, все-таки не ожидал, что противостояние двух властей примет форму открытого мятежа. Я не говорю про вице-президента Руцкого, Руцкой как был полковником, так полковником и остался, кругозор его не выходил за рамки дивизионного обеспечения, ни проанализировать ситуацию, ни предвидеть последствия он попросту не умел, верил лести, верил поддакиванию лизоблюдов, а в последние месяцы, усиленно подталкиваемый коммунистами, окончательно убедился, что именно ему предназначено спасти Россию. Разубедить его в этой глупости было немыслимо. Но за время сессий я немного изучил Руслана Хасбулатова. Это был хоть и очень амбициозный, но умный и осторожный политик, он гораздо лучше других понимал, что мятеж, в какой бы то ни было форме, будет подавлен, что любые беспорядки в столице на руку только администрации Президента и, по-моему, именно он в период блокады Белого дома, остужал горячие головы и пытался удержать депутатов от крайних действий. Если вооруженные толпы все же вышли на улицы, то, наверное, лишь потому, что Руслан Имранович уже не владел ситуацией, стронулась лавина, ею невозможно было управлять, черная пена ненависти глушила разум, высвободились самые низменные, почти животные страсти, возобладала всепоглощающая шизофрения, и холодным октябрьским вечером колонна мятежников двинулась на штурм «Останкина».

Я узнал об этом довольно поздно: вечером, чувствуя в себе некую легкую дурноту (не случайную, кстати, как впоследствии оказалось), совершенно непроизвольно, в каком-то наитии ткнул клавишу телевизора и увидел на экране заставку: «Передачи прерваны по техническим причинам». А чуть позже диктор взволнованным голосом объяснил, что в Москве беспорядки и что дальнейшие передачи будут транслироваться из резервной студии.

Это было для меня полной неожиданностью. Повторяю: вопреки всем безумным заявлениям лидеров парламентской оппозиции, вопреки дурацкому фарсу с провозглашением Руцкого новым Президентом России, вопреки тому, что вокруг Белого дома уже строились баррикады, а в гудящей толпе защитников мелькали вооруженные баркашовцы, я все же считал, что на самые крайние меры они не пойдут. Это самоубийственный акт, проще уж взорвать здание, где сейчас агонизировали непримиримые. Между прочим, президентский Указ о роспуске Верховного Совета и Съезда я тоже не одобрял. Я считал его преждевременным, продиктованным, скорее, амбициями, чем политической необходимостью. Проще было не обращать на Верховный Совет внимания: это все постепенно бы выдохлось, сожрало бы само себя, расползлось бы, догорая в провинциях, в политическом небытии. Президент здесь действительно пошел на поводу личных амбиций. И все же, буквально подброшенный кривоватой, сделанной в явной спешке надписью и еще больше – паническими интонациями, прорвавшимися в тоне диктора, я, разумеется, ни секунды не колебался. «Сатана идет. Красный Сатана», как позже выразился один знаменитый писатель. Все мои симпатии, конечно, были на стороне Президента. Разбираться будем потом, а сейчас под испуганным взглядом Гали я схватился за телефонную трубку.

С этого начался кошмар, который продолжался чуть ли не до рассвета. Никогда прежде я еще не барахтался в такой чудовищной неразберихе. Несмотря на титанические усилия я просто не мог никого найти: телефоны либо не отзывались, либо были наглухо заняты. Например, оба номера Гриши Рагозина я набирал не менее сотни раз, и не менее сотни раз раздраженно вжимал кнопочку разъединения. Пробиться к Грише не удавалось. Казалось, что по этим номерам звонит сейчас вся Москва. Позже Гриша рассказывал, что его все равно не было по служебным линиям, в кабинете он появился позже и не без рискованных приключений, (кстати, первое, что при этом сделал – снял трубки с аппаратов обычной связи), но тогда я еще об этом не подозревал и, как бабочка о стекло, колотился о череду коротких гудков. Телефон председателя нашей Комиссии тоже не откликался. Никого не оказалось в Секретариате и в справочной службе Совета. А в отделе технического обеспечения, куда я позвонил от отчаяния, сонный голос дежурного неприязненно сообщил, что он ничего не знает и что то – дело начальства, какая-такая стрельба, ну и хрен с ним, с парламентом. Нас это не касается, назидательно заключил он.