dysphorea - Чужие сны

Я вижу все это и не могу не чувствовать удовлетворения художника, создавшего нечто поистине прекрасное. Некоторое время я наслаждаюсь застывшей совершенной красотой, но скоро приходит ощущение незавершенности. В том, что я вижу, нет движения.

Тогда я вхожу в эту комнату. Совершенный в своей неподвижности воздух всколыхивается и касается полога кровати. Это первое движение влечет за собой следующее: юноша на постели оборачивается. На его лице проступают, наконец, чувства, разрушая скульптурную застылость. Немного страха и немного лукавства, потому что, страшась грядущего, он исподволь желает и искушения, и греха, и падения. И тщательно скрываемое отвращение, но за это его трудно осудить: находясь рядом с ним, я бы тоже возненавидел свое дряблое стареющее тело, обвислый живот, кривые волосатые ноги, руки с толстыми неповоротливыми пальцами. Возненавидел, если бы другое, белоснежное, совершенное тело на постели не принадлежало бы уже мне столь же однозначно и безраздельно, как мое собственное.

По всему его телу пробегает мгновенная судорога, и, хотя он не сделал еще ни одного движения, он сам и все вокруг наполняется волнением жизни. Он уже не смотрит на меня, мраморное лицо застывает вновь. Слегка прикусив губу, без единого звука, юноша поднимается и встает на четвереньки на самом краю постели, лицом к стене.

Гладя его белую спину, ягодицы, ноги, я снова невольно сравниваю наши тела и вновь радуюсь, что и это — теперь мое. Лаская одной рукой его кожу, я провожу другой ему по животу, чувствуя, как напрягаются и сжимаются под пальцами мышцы, а потом кладу ладонь ему между ног, перебираю и разминаю его гениталии, но он никак не может возбудиться. Гладя его все быстрее, я чувствую, как все усиливается дрожь в го теле, переходя в неконтролируемые судорожные вздрагивания и вздохи. Я чувствую, что тоже начинаю дрожать от волнения и радостного предвкушения.

Налившись желанием до предела, я кладу руки ему на ягодицы, раздвигаю их и вхожу в него как в храм, совершенный символ чистоты и непорочности. Почувствовав это, он сжимается, но тут же старается расслабить мышцы, не может, и я слышу, как из-за его плотно сомкнутых губ вырывается стон.

Да, да! Больше всего я хочу проникнуть в него как можно глубже, чувствовать под руками напряженные мышцы его спины, видеть и обонять пот, каплями стекающий по атласной коже, слышать сдавленные стоны, переходящие в крик по мере того, как я все быстрее двигаюсь в нем: «М-м… о… а-а-а… Ах!» Его естество напрягается под моей рукой, я вжимаю ладонь в эту еще податливую плоть, вцепляюсь пальцами другой руки ему в волосы и что есть сил тяну на себя, все сильнее притискивая его ягодицы к своим чреслам и все глубже проникая в него, чтобы теперь уж точно найти и забрать себе все его совершенство. Его голос переходит в хрип, но теперь кричу уже я сам:

«О… о… о… А-а-ах!» — я отпускаю его волосы, и он безвольной марионеткой падает лицом на подушки. Я выхожу из него, и он скрючивается на постели, прячась в простыни. Какое-то время я ошеломлен, но затем понимаю, что все кончено и, вслушиваясь в его рыдания, задаюсь вопросом: стал ли я совершеннее? или опять обман? Его тело под покрывалом кажется по прежнему безупречным, и я начинаю осторожно ласкать его, но он с всхлипом отталкивает мои руки. Как же так, неужели ты забыл, что случилось с теми мальчишками, которые не захотели меня слушаться?!

Но он ли это, бог, единственный, достойный поклонения? С неожиданным подозрением я срываю покрывало и вглядываюсь в него. Нет, передо мной не мраморное изваяние, совершенное и застывшее. Это лишь человек, его губы дрожат, лицо покрыто пятнами и залито слезами, волосы растрепаны и несколько прядей прилипли ко лбу. Это вовсе не божество, он трясется, обхватив себя за плечи руками. Значит обман, опять гнусный обман! Ты, мальчишка, как ты посмел так бессовестно притворяться?! Вот, ты вовсе не чист, и я не смогу стать лучше через тебя! Я слышу, как он кричит, но тьма поглощает меня, потому что рядом нет бога, который защитил бы меня от нее.

Я вижу комнату — ее едва освещают последние лучи солнца. В наступающих сумерках на стенах еще четко видны темные потеки и пятна. За единственным окном вдаль простираются крыши домов, и в одном из них, наверное, ждет меня бог. Поперек кровати, на смятых окровавленных простынях лежит юноша. Голова запрокинута и рассыпавшиеся длинные волосы почти закрывают лицо. Бледная кожа покрыта множеством порезов и кровоподтеков. Он прекрасен в своем неподдельном безразличии. Ничто не шевелится, даже из глубокой раны у него на горле уже не течет кровь. Здесь все замерло, окончательное и завершенное, и я какое-то время наслаждаюсь этим с удовольствием художника, закончившего долгую работу.