Райдо Витич - Игры с призраком. Кон третий.

Ела, пила, а что, не понимала. В губы ее целовал кто-то, а кто не ведала.

Только в спальне первую мысль поймала, на мужчину светловолосого глядя — знаком показался. Косица у виска, улыбка ласковая и голый торс, волос луной за его спиной высвеченный. Прищурилась, пытаясь упомнить — кто же он, где она, кто сама?

Богутар взгляд ее оживающий заприметил, в чарку с зельем от лихоманки щепоть порошка Хольги сыпнул — серо-зелен он, но запах приятный, пряный. Зашипел по настою и канул. Поднес мужчина чарку женщине к губам:

— Испей лапушка.

Выпила, пытаясь сообразить, что происходит, огляделась, отдавая посудину — спальня вроде. Богутар чарку на лавку поставил, платье женщине расстегнул — упало к ногам, все наготу ее дивную выставляя.

— Обними меня, лапушка, счастье мое велиокое, — обнял ее за талию ласково, дышать боясь в ее сторону. Уставилась на него — глаз то карий, то синий делается, хмурится женщина пытливо.

— Ты кто?

— Муж тебе, голуба моя белокрылая.

— Муж?

— Муж, лапушка, — обнял крепче. К губам наклонился. — Славница ты моя златоволосая, сокровище неземное, лапушка — соколица, — зашептал, губами нежно лица касаясь. Трепет охватил. — Люба ты моя, — прошептал задыхаясь, прижал ее щекой к своей щеке, пальцами в волосах зарылся — кружит голову близость ее, сумятит сердце и жаром одаривает. Уж так сладко и томно, что стон невольно сорвался. — Как же я раньше тебя неведал, лапушка? Как же жил без тебя, голубка моя?

Ладонями ей лицо обнял, поцеловал нежно, еле касаясь губ:

— Прости меня коли что. Затяжелей только быстрее. Страх меня берет, кой сроду не ведывал — а ну, придешь в себя и отринешь? Не жить мне без тебя. Позора не страшусь, тебя голубка моя, тебя лапушка, потерять страшно. Моя ты, слышишь ли, велиокая? Моя пока жив. Ради тебя сердце бьется, ради тебя дышу.

Целовал ее, как в дурмане был. На постель уложил и пил, пил поцелуем дыхание, свое сбивая. Счастлив был до без ума и нежил жену, сам нежась, пальчики целовал, надивиться на них не мог. Уж какие они тонюсенькие и гладенькие, белые да ровные, ноготочки как слюдой подернуты — мерцают.

Насытится ею не мог. Только познает, опять жар желания берет. И чем дальше, тем больше уносит — зацеловал бы любушку, уж так хороша, уж так сердцу, душе и телу мила. Таял он в нежности к ней, как мед на солнце, плыл, себя теряя. Увяз, как, сам не понял, да и неважно ему было — вот она, рядом, его, остальное пыль.

Она плыла по лунному свету, то ли спала, то ли грезила. Кто-то тревожил ее — вяло отзывалась и снова уплывала — покой и, она в нем растворилась: ничего не надо, ничего не интересно.

Богутар улыбался, даже во сне прижимая к себе женщину: счастье его с ним, оттого и сон сладок.

Горисвет через ворота проскакал до самого терема, сходу с лошади спрыгнул, девок с лавок вскидывая, пацанят зашалившихся в лопухах, озадачивая. На крыльцо кинулся, а с него кнеж ступил, из-за угла Купала вывернул.

— Чего прешь, как оглашенный?! — с места в карьер взял, но гридень на дядьку и не глянул — на князя воззрился:

— Худы новости. Господари к нам именитые идут…

— Ну и Бог в помощь, гость свят, — вставил Купала и смолк под упреждающим взглядом Мирослава.

"Дальше молви", — поторопил Горисвета.

— Господари те от полешанского кнежа Богутара, сына Полеша, а тот брат…

— Кому он брат — ведаю, дале молви, — отрезал, руки на пояс водрузив.

— С дарами княже идут, с поклоном за жену добрую.

— От те! Оженился?! А мы чего?! — всплеснул руками Купала и опять смолк под взглядом князя.

— А жена та… А жена! Халена! — выпалил.

— От ты, ядрена кочерыжка! — выдал Купала и притих уже сам по себе.

Мирослав постоял и неторопливо со ступеней спустился, на лавку сел, помолчал и спросил гридня:

— Верно то?

— Как обсказали — она, токмо веры родичам росков нету. Миролюб разведать решил.

— Увозом али как?

— Миром, бают, по чести. Даров три воза, богатые.

Закаменело лицо мужчины.

— Далече?

— К утру будут.

— Дозорных ко мне кликни.

Горисвет поклон положил и ушел, а Купала рядом на лавку плюхнулся, губами пошамкал, зыркая на князя. У того лицо — камень, взгляд — тишина и покой — худо, ясно не в себе Мирослав от вестей.

— Нет мне веры полешанам, коварны аки роски и черны делами аки лютичи — едино родня, — молвил. — Да и где видано, Мирослав, абы на небо вздетая, на землю возвернулась? Тут бы аймаки поди уж гудели.

— Поди и гудят, — протянул спокойно.

— Вера есть? — насторожился.