Стивен Барнс - Плоть и серебро

Зависла. Будто тянулась к спасательному кругу.

Зависла. Между правдой и безмолвием.

Зависла, колеблясь…

…дрожа…

…и упала.

И как будто это был сигнал к таянию, и мир снова пришел в движение, молчание было прервано голосом Марши.

Марши просчитал свои возможности. Это не заняло много времени — их было мало, и все одинаково беспросветные.

Единственный его выход был в режиме саморазрушения.

Брат Кулак загнал его в лабиринт, стены которого были построены из его собственных моральных ограничений, и каждый поворот вел к поражению и тьме.

Он не может нарушить Клятву, не сломав самого себя. Брат Кулак видел это с циничной ясностью, не замутненной ни честью, ни этикой, ни совестью. Он не может убить эту чуму, замаскировавшуюся под личность. Он даже не может дать этому человеку умереть, если в его власти спасти его. В некотором смысле это было бы «правильно», но не для него.

Он много лет назад поклялся считать априори, что каждая жизнь священна, каждая жизнь ценна. Вся его жизнь была посвящена этому принципу; только способность спасать жизни, которые иным образом не спасти, не давала ему бросить бергманскую хирургию и сменить серебряные руки на плоть. И даже сейчас он не мог заставить себя нарушить этот обет.

Кроме того, если даже он заставит себя отказаться, нет сомнений, что Сцилла заставит его пересмотреть свое мнение.

Он выполнит свою Клятву, пусть даже лечение этого монстра окажется таким насилием над его искусством, что наверняка разрушит его не меньше, чем нарушение Клятвы Целителя. Разрушит единственное, что еще имеет значение в его жизни.

Из этого тигля целым не выбраться.

И оставалось только надеяться, что, может быть, после он найдет способ как-то исправить то, что сделал. Может быть, представится шанс вылечить некоторых подданных Кулака и тем положить начало своему искуплению. Может быть, если он сам будет использован и сломается, его выбросят и представится шанс бежать на своем корабле и привести помощь. Он сделал глубокий вдох.

— Давайте-ка на вас посмотрим, — сказал он тяжело. И сердечная боль поражения в его голосе не была деланной. Он неохотно встал и направился к новому пациенту.

Своей волей идя в глубь тигля.

Брат Кулак достал из потайной сумки на подлокотнике пистолет и направил его в грудь Марши.

Тот застыл на полушаге, не отводя глаз от оружия. Он достаточно в нем разбирался, чтобы узнать большой, вороненой стали старомодный пистолет Фукура «Весенний цветок». Его складные пули проделывали в человеческом теле дыру размером с палец, а с другой стороны выходили в виде вращающейся обеденной тарелки, покрытой запекшейся кровью.

Брат Кулак радостно закудахтал.

— Считайте, что это страховка от врачебных ошибок. — Он повел пистолетом. — Давайте приступайте.

Марши повиновался, отрывая взгляд от оружия.

— Для священника у вас не слишком много веры в собрата по человечеству, — сказал он, пытаясь вложить в голос сарказм, но это не вышло.

— Ради бога, доктор! Я не священник, и вы это знаете. — Он склонил голову набок. — Но вы человек мыслящий, и вас наверняка интересует, кто же я такой и как сюда попал. Как вы понимаете, я не всегда был Братом Кулаком.

— Да? — переспросил Марши лишенным интонации голосом. — Дайте-ка мне вашу руку.

Старик протянул свободную руку — пучок жил и костей, покрытые сморщенным желтым пергаментом. Марши взял ее, ощутив под пальцами кожу, похожую на холодную бумагу. Безмолвная команда запустила внутри протезов устройства считывания пульса, кровяного давления, электрической активности сердца, мозга и выполнения еще десятка анализов. Данные шепотом передавались в его мозг, первые ниточки сплетались в предварительный диагноз.

Брат Кулак сидел будто полностью расслабленный, но пистолет в его руке смотрел точно в солнечное сплетение Марши.

— Я появился здесь почти десять лет назад. Примерно одна пятая населения Ананке была в те времена дикими старателями. Остальные входили в религиозную общину, называвшую себя Братством Иммануила. Это место идеально подходило, чтобы скрыться от ненужных глаз, продолжить мои исследования и развлекаться, занимаясь своей профессией.

Марши прижал желтоватый ноготь, отпустил. Изменения цвета не было.

— Какой профессией? Рабовладением?

Сардонический смешок.

— Фу, какая грубость. Нет, это искусство, которое часто называют фаговой войной.

— Никогда о таком не слышал. — Он стал осматривать конечности Кулака — высохшие члены под черной сутаной, переплетенные черно-синими венами.