Стивен Барнс - Плоть и серебро

Сцилла сгорбила плечи. Похвала, павшая на груду ее явной никчемности, была тяжелее, чем блестящий металл брони, доказывающий, что она ангел, мог выдержать. С дрожащим от страха сердцем она укрепила себя для исповеди.

Но ей не было дано шанса. Первым заговорил Брат Кулак. То, что он сказал, и как он это сказал, немедленно изгнало все мысли об исповеди.

— Теперь оставь нас, Сцилла. — Тон его был резок и нетерпелив, будто она была докучной помехой, а не Его ангелом и правой рукой.

Голова ее вздернулась от удивления. Она глядела на Него в уязвленном непонимании, не в силах поверить, что он прогоняет ее так небрежно. Она отсутствовала пятнадцать дней, мужествуя с Миром Профанов и подвергая опасности самую душу свою ради Него, и вот, Ему до этого нет дела. Его глаза не отрывались от лиц; этого неверного, Марши, и если бы заставить ее описать выражение Его лица, она бы сказала, что это великая надежда.

— Но… но этот человек опасен , Господин! — робко попыталась она возразить. Вдруг ее охватило тошнотворное ощущение. Я так низко папа, что не стою более Его любви. Он видит. Он знает. Я стала меньше пыли в глазах Его .

Глаза Брата Кулака начали становиться желтоватыми еще три года назад. Он говорил, это еще один знак, что Рука Господа на Нем; это отражение златых улиц Неба. Сейчас эти землистые глаза пылали яростью нетерпения. Яростью, направленной на нее. И это приковало ее к месту, не в силах ни говорить, ни шевельнуться.

— Я сказал: оставь нас! — Похожее на череп лицо затвердело, и Он ударил по подлокотнику кресла костлявым кулаком в голубых прожилках. — Вон отсюда, идиотка! Вон!

Сцилла повернулась и бросилась бежать, сжавшись под плетью Его недовольства и зная, что Он поразит ее смертью, если она не скроется с глаз Его. Она отвела дверь со своего пути, подавив в горле дикий крик боли и мольбы к Нему.

Ее каморка была на другом конце церкви, так что она будет под рукой у Господина, а в то же время найдет там убежище.

Металлические подошвы стучали по мозаичному полу, когда она бежала, оступаясь. Оказавшись у себя в комнате, она бросилась на приподнятый пенный коврик, служивший ей кроватью, и погрузила лицо в утешительную мягкость. Дыхание вырывалось из нее резкими толчками, но она не плакала.

Ангелы не плачут.

Никогда.

Плакать — это было бы мерзостью. Плакать — это было бы последним беззаконием.

Сдерживая какую-то влажную горячую силу, кипящую внутри и грозящую вырваться на свободу, она заставила себя сесть. Вытянула дрожащую руку. Правую руку.

По мысленной команде правый щиток отстегнулся. Она извлекла оружие и отложила его в сторону. Блестящий серебристый металл все еще покрывал ее ладонь и пальцы, как вторая кожа, но при отстегнутом щитке обнажился исколотый иглами участок на тыльной стороне ладони. Как ее слабость. Как ее явная никчемность.

Она наполовину выпустила когти левой руки, сверкающие керамиловые лезвия, острые, как грань между грехом и повиновением, между проклятием и благословением.

Достаточно острые, чтобы врезаться в татуированную плоть тыльной стороны руки незаметно, как вползла порча в ее душу. Кровь заструилась вокруг каждого лезвия — цена, которую, по словам Брата Кулака, требует Бог, когда обманывают Его доверие.

Собственный зеленый глаз ее закрылся, чтобы удержать собравшуюся в нем странную влагу. Кровь рождалась в боли, и это было хорошо. Боль — та лестница, по которой взбираешься, возвращаясь в благодать, и она с радостью терпела эту боль. Каждый удар боли был очередной перекладиной лестницы, поднимающей ее все выше и выше.

Боль очищала. Она смывала грех и смущение, оставляя лишь страдающую сущность, обнаженную перед испытующей справедливостью Бога.

Я ангел.

Она скрипнула зубами, погружая когти глубже в плоть, выпалывая щупальца сомнения и ропота.

Я была послана служить Брату Кулаку. Выполнять волю Его и защищать Его.

Кровь скапливалась возле когтей, колышущийся рубин в серебряной броши.

Я существую, чтобы Он использовал меня по воле Своей. Я есмь мой долг, и без него я ничто. Я должна служить, не ожидая награды в этой жизни, и любое наказание, которое я заслужу, принимать с радостью, ибо справедливо, если я буду страдать за свои ошибки.

Все ее тело дрожало, балансируя на острие ножа боли. Пот заливал лоб. Она задержала дыхание, боясь, что, если не сделает этого, закричит.

Нет ничего во мне или моего, что было бы важнее долга перед Господином. Если Он попросит меня отдать жизнь, я лишь порадуюсь, что могу заплатить цену, которую Он у меня просит.