Геннадий Прашкевич - Подкидыш ада

Биомасса слепа.

Есть только инстинкт и хитрость.

Летучая мышь никого не научит тонкостям эхолокации, электрический скат не станет крутить динамо перед разинувшей зубастый рот акулой, серебристая кета не поведет косяк сельдей к той единственной речушке, в которой только и привольно метать икру.

«К берегам мужицкой музикии…»

Аххарги-ю видел: одноногий сердится на поэзию.

Это его радовало. Одноногий и нужен был, чтобы по неосторожности где не убили ефиопа. За несколько лет привык к черному ловкому телу. К сдержанности привык. Иначе бросил бы немца. От сильного пьянства мысли бывшего приватира Джона Гоута измельчились, как рябь на осенней воде. Толстому купцу из Голландии, оказавшемуся за одним столом, расчувствовавшись, продал маленького ефиопа. Купец нуждался в черном мальчике – подавать кофий, набивать трубку, дивить людей.

Аххарги-ю возмутился.

Сущность – тен, возмутясь, выбросила облако особенных флюидов.

Голландский купец ни с того ни с сего начал заговариваться. Уходил в кривые грязные переулки Москвы, смиренно разговаривал с прохожими. Стал бесплатно раздавать товары, пока не спохватились компаньоны.

Ну а ефиоп ушел. Снова сел при деревянной ноге.

А немец только пыхтел. Поощряемый ловким дьяком, ничего не помнил о пьяных ночных деяниях. Только про себя немного дивился: отчего это вдруг нежное лицо ефиопа теперь подпорчено злобой?

Впал в сумеречное состояние. Сам не понимал, что делает.

Второй раз продал ефиопа, на этот раз какому-то человеку из поляков.

Пан от важности надулся, хотел черного сразу зарубить, чтобы показать гонор, но сущность – тен не желала с таким смиряться: вновь выбросила облако особенных флюидов. Отчего пан все так же важно вышел на площадь перед корчмой, перед случайными людьми переломил саблю. Важно поклялся: «Теперь уйду в монастырь, черти снятся». Потом публично проклял отцов-иезуитов и начал утверждать, что знает главную истину. А черного отпустил.

Получался какой-то неразменный черный.

Осердясь на такое, немец посадил неугомонного на чепь.

Аххарги-ю и этого не потерпел: заставил ефиопа перекинуться в сучку.

Когда пьяный немец вышел на крылечко выкурить трубку, то сразу увидел непонятное: неловко карабкается на дерево черная сучка. Со страху, видимо. Чувствуется, что не умеет этого делать, а вот карабкается, звенит чепью. А за деревянным забором визжат и крутятся местные кобели.

Немец даже сплюнул.

Непристойно сучке, пусть и черной, карабкаться на дерево.

Успокоился только, когда на густых на ветках принял ефиоп прежний вид.

Это и Якунька видел. Не поверил. Вздыхая, постоял рядом, с надеждой спросил:

– Вот почему у немца нос большой?

Догадавшись, что ответа Джон Гоут не знает, сам подсказал:

– Потому что воздух бесплатный.

А в корчме, улучив момент, деревяшкой для натягивания париков очень ловко ударил по голове попавшего под руку приказчика. «Чтобы произвести хорошее впечатление…»

Драка приятно заняла зрителей. Многие вскочили, чтобы лучше видеть.

Дьяк, длинный, как мельница, громко выл и крутил руками. Сперва как бы показывал, что со всеми сделает, когда до всех дорвется. Потом наконец ворвались караульные – человек пять, грузные, мокрые с дождя. Им от души хотелось топтать живое. «Ну, станешь ли еще песенки сочинять?..»

…Ах, ночь.

…Ледяной ветер завывал, подрагивали стены.

– Это домовой скулит на холоду, дядя, – печально признался Якунька. – Вот вы тут среди льдов избы ставили. А валенок к порогу кто нес? Роняли?

Семейка удивился:

– Роняли.

– Отшибли нутро родимому.

Семейка еще больше удивился.

Никогда не думал, что домовому можно что-то отшибить.

Даже не думал, что в Сибири могут водиться домовые. Они ведь, в сущности, совсем как русские старички – русый волос в скобку, тельце в пушку. Зачем такому в Сибирь? Здесь хватает дикующих. Они в звериных шкурах с головы до ног. Увидят, любопытствуют:

«Ты пришел?»

Ответишь:

«Ну, я».

«Что видел?» – спросят.

«Ну, многое видел».

«Что слышал?»

«Ну, тоже многое».

Тогда садятся, чай пьют.

И вообще, как могли завезти домового в сендуху, если только и делаем, что бегаем от военного немца?

Летом на самом быстром месте реки, где вход сразу в три стремительные протоки, немец специально выставил заметный шест с веткой на верхушке, отклоненной в одну сторону. Как бы особенный указатель – куда плыть. Поймал Семейкиных лазутчиков, выглядывавших путь, все у них выведал и повесил на дереве. А на указанном быстром месте выставил указатель.