Михаил Савеличев - Самурай

Я ворочаюсь в кухне, неуклюже, но основательно, задеваю разросшимся задом его подпорки и чуть не роняю на пол, пытаясь таким тупым способом показать все свое отношение к фраеру, рыгаю, зло вращаю глазами, но довольно благосклонно кошусь на бутылку и, словно ученый медведь, начинаю шарить по полу среди пыльных бутылок с засохшими тараканами в поисках стаканов, которые еще надо нарисовать.

Ответно брякаю их об стол, не удосужившись помыть, пережевывая чудовищных размеров и сохранности папироску-самокрутку, глотая табак и выпуская дым из ушей, откусываю шикарными стальными зубами крышку и занюхиваю каждой ноздрей сногсшибательное по убойной силе сивушное пойло, мутное, как поддельный самогон в старых фильмах, затем плескаю как-будто наобум жидкость в емкости, но несмотря на то, что она там опасно бултыхается, доставая до краев, ни одна капля не выплескивается наружу, а когда волнение угасает, то оказывается, что налил я идеально ровно, ориентируясь исключительно по «булькам».

Калека схватил наиболее чистый, на его взгляд, стакан, деликатно стукнул его об мой и вылил водку в рот, который все еще раздвигается с исключительным трудом, как будто на губы ему надели плохо растягивающуюся, тугую резинку, а я подхватываю свою долю и даже не удосужившись поднести емкость ко рту дергаю рукой, отчего мутная гадость выплескивается, повисает в воздухе, и я ловлю ее чудовищно растянувшейся пастью, не теряя ни единой молекулы алкоголя.

После третьего раза демонстрации на бис моего фокуса, человек начал нудную, заумную, смутную, точно сон верблюда, беседу, решив, что мы, как люди относительно воспитанные, должны перед серьезным делом, перед заключением договора, так сказать, насладиться роскошью простого человеческого общения, и я не разочаровываю его, мыча нечто нечленораздельное на самые простые его вопросы, уныло качая головой и слезливо посматривая на остатки напитка, которые гость все еще не разлил по стаканам, словно ожидая пока она выветрится, образованный, мать его…

Приходится вновь брать инициативу в свои могучие руки, и в отместку теперь разливаю неровно, то есть ему меньше, что заметно только после того, как жидкость устаканилась, но я с хрюканьем приканчиваю белоголовую, пока вшивая интеллигенция вновь восстановила равновесие на неудобном табурете, подправила разъезжающиеся костыли, попытавшись попутно закончить очень умную мысль, так и не доходящую до моего сознания и, поскольку ритуал исполнен, я перехожу прямо к делу, то есть угрожающе рычу, спрашивая какого хрена ему от меня надо.

Он вновь понес околесицу о заказе, о своей трудной жизни, где нет продыху ни дома, ни, тем более, на работе, так как дома жена под воздействием неизвестного излучения и полного отсутствия интимной жизни переродилась в циркулярную бензопилу, причем не надо принимать это как затасканный речевой оборот в подвыпившей мужской компании, а следует понять вполне фигурально.

Началось с характера, который в девичестве и первые десять лет совместной жизни она очень искусно скрывала, но затем тот из нее попер, что твои тараканы на хлебную крошку, и ладно бы так и остаться ей занудливой, худой и пресной, чем-то смахивающей на параграф в толстом учебнике, но со временем он заметил, что занудные речи супруги обретают вполне материальное воплощение. Пришел домой поздно — получил очередную порцию противного ржавого визга и кровоточащую царапину на запястье, которою он поначалу принял за вполне естественную расплату за лазанье по колючей проволоке; принял немножко для храбрости — награжден плачем и причитаниями о том, зачем она вышла за него, а не за Толяна, ездящего на мотоцикле, и в довесок — сквозная дырка в ладони, как будто он где-то походя умудрился повисеть на кресте; не пришел однажды ночевать, плюнув на ее странности последних дней и соблазнившись некой шлюхой, ртом и влагалищем больше похожей на помойную яму, в которую ему все же хватило ума не залезть (спасибо последним конвульсиям издыхающей брезгливости), — получил по утру уничижающее, презрительное гробовое молчание и страшную рваную рану на боку, открывшуюся лишь только он переступил порог дома и встретился взглядом с женой, что совершенно исключало материалистическое объяснение феномена и обвинение жены в членовредительстве.

Его тогда откачали, кое-как залатали, всучили костыли и посоветовали не приходить поздно домой, в общем-то не имея в виду ничего конкретного, так как он, естественно, ничего никому не рассказал, ибо еще и сам мало что понимал, пока в один отвратительный похмельный день звенья логической цепочки от нечего делать сложились в голове, и он к тому же вспомнил, что от жены стало почему-то попахивать бензином и солидолом, а правую руку она всегда укутывает в толстую ватную прихватку, изображающую курицу, да и взгляд у нее стал стальной, жесткий, беспощадный, будто у лесоруба, оценивающего столетнюю сосну перед тем, как ее свалить.