Василий Гигевич - Помни о доме своем, грешник

А больше ничего не было, словно я и на самом деле попал в тот сказочный ноль, и поэтому у меня будто бы и не было да и не могло быть длинной пустой дороги из лаборатории на квартиру, где повсюду, куда ни глянь, были книги, книги, книги, которыми я стремился заменить себе маяк, где, как часто говорил Олешников, Эйнштейн мечтал устроиться служителем, будто в моей жизни не было холодных завтраков и такой же холодной кровати, не было темных ночей, когда я вставал с кровати и бесцельно, словно привидение, блуждая по полуосвещенным улицам, смотрел на город как на что-то огромное и живое, что уснуло до того ясного солнечного мгновения, когда это огромное живое снова погонит по улицам-нервам машины и людей, и тогда все наполнится другим смыслом, который человечество так одержимо уже многие столетия ищет в стуке печатных машинок, в газетных статьях, в чертежах на белых ватманских листах, в работе станков и машин, предельно быстром движении ленты Главного конвейера.

...И в любой работе тоже.

Я не был исключением. Я не мог быть исключением. И это приносило мне страдания.

А потом все стало проясняться. Я, наконец, сумел вытереть ладонью мокрое лицо и, наконец, стал глубже и легче дышать - словно после темной ночи наступил рассвет. Тогда я почувствовал, как все перевернулось, будто и на самом деле, побывав в том загадочном поле, я попал в другой мир, в тот антимир, о реальном существовании которого столько рассказывал Олешников, и сейчас, словно неразумный ребенок мог рассматривать большую и мудрую Михайловну, понял, что я со своими проблемами всего лишь путаюсь под ногами последних житивцев, как этих, которые только что сидели на скамейке у хаты, так и тех, что доживали век в одиночестве, ибо школа уже почти закрыта и дворы зарастают не только у меня, Олешникова и Лабутьки, а те последние сыновья и дочери житивцев, что приезжали в Житиво на субботу и воскресенье из дальних и близких Березовов, хотя и пытались честно привыкнуть к низковатому небу, но почему-то ничего у них не получалось, и поэтому, напялив на себя адаманистые брюки и сорочки, прихватив из кубла сала, под грохот и песни счастливых и вечно веселых приемников и магнитофонов, они снова убегали в далекие и близкие Березова, оставляя старикам, как за откупление грехов, как за предательство, красненькую десятку.

А некоторые, более совестливые, даже две.

Тогда мне ничего не оставалось, как вставать и плестись со двора, только не следом за мужиками, а на огород, где зеленел картофель - я поплелся к тому осушенному болоту, через которое когда-то мы вместе с Олешниковым и Лабутькой бегали в школу.

Миновав болото, я пошел вдоль Житивки, мимо той будки на берегу, где тарахтел моторчик, подававший воду на колхозные поля, и еще дальше, через мост, за которым в лесочке красовалась новая двухэтажная школа, мимо кладбища, с высокого обрыва которого я увидел Лысую гору, вершина ее была когда-то скрыта сосняком и ельником, а сейчас она разворочена, наполовину срыта мощными бульдозерами, и там, как символ человеческой силы, возвышалась электроопора, к которой протянулись провода...

Только здесь, на пустом берегу Житивки, вдали от Житива, когда я снова услышал ровный шум бора за рекой, тогда я всем телом ощутил теплое мягкое солнце, светившее, казалось, только для меня, когда снова услышал тревожный крик чибиса, который с неожиданной болью полоснул по душе, стало мне чуть-чуть легче, и смог я спокойнее вспоминать минувшее, тот день, когда сказал Олешникову и Лабутьке об адаманах. И заодно показал им микрофотоснимки.

- Этого не может быть, - прошептал тогда Олешников побелевшими губами.

- Что, может, ты запретишь им существовать?

- Тогда надо промолчать.

- О чем?

- О том, что они как две капли воды похожи на людей. Пусть мир вертится, как и вертелся. Видимо, не только один человек может быть счастлив в неведении, но и все человечество. Некуда нам торопиться с козами на торг - так говорили когда-то в Житиве.

- Почему нам следует молчать? - в своей одержимости я еще ничего не понял. И понимать не собирался.

- Начнется то же самое, что началось после создания ядерного оружия. Если не хуже. Ибо тогда была открыта безумная сила, что сеяла смерть вокруг, а здесь начнется спекуляция на человеческой психологии. И неизвестно еще, что страшнее...

- Неужели ты думаешь, что научные открытия служат погибели людской?

- Об этом ты лучше у Лабутьки спроси. Что тут долго размышлять, если горький опыт мировой истории за плечами маячит. Сами не заметили, как дожили до того, что из-за случая, даже из-за слепого случая может разгореться такой пожар, который испепелит всю цивилизацию.