Вивиан Итин - Урамбо [Избранные произведения. Том II]

Я устал и потому говорю с тобой,

Напевая в такт, как чукча.

Ритм, ритм — великая вещь!

Если горе, не теряй этого ритма.

Я иду по берегу Полярного моря.

Льды надвинулись к самым моим ногам,

И даже дно морское замерзло.

Год тяжелый. Лед.

— Иоо, подуй!

Южный ветер, подуй!

Вот когда моряки просят шторма!

Но Тинантунг спит.

Один просит шторма, другой тишины.

Русский — свободного моря, чукча — льда,

На котором спят рырки-моржи…

Рыркарпий надвинулся в море

До самого зимнего льда.

Спит Тинантунг — Тиньтинь.

Ему все равно.

1931 г. Август

Большое гала-представленье!

Веселый час последних лет.

Бросают люстры желтый свет

На пестро-мрачное виденье.

Оркестром правит Люцифер

И тихо льются звуки сфер…

Театр огромен, словно дымы

Под сводом облака легли…

О, рано плакать, серафимы!

К вам долетели сны Земли?

Смотрите! Вот взвились завесы, -

Сам бог великий — автор Пьесы!

Шуты украли образ бога

И странно озарен им ад.

Марионетки! Как их много!

Идут вперед, идут назад…

По приказанью некой вещи —

То знаменитый режиссер,

Парящий в бездне дух зловещий,

Из бездн кидающий свой взор,

Как кондор в глубь скалистых трещин,

Как меч огня в пустую твердь —

Невидимая Смерть!

Вам не забыть, о серафимы,

Рукоплескатели, рабы,

Надежд и ужасов толпы,

Где люди, призраком томимы,

За ним бегут всегда, всегда,

Стараясь победить друг друга,

Но заколдованного круга

Им не избегнуть никогда!

И вечно тот же гнет арены,

Мелькание тех же скучных вех…

Здесь все — безумие и грех,

И страх — душа проклятой сцены!

Но вот средь сборища шутов,

Исчадье мутных злобных снов,

Встает кроваво-красный зверь.

Шуты безумствуют теперь,

Изнемогая от тоски,

И ненасытные клыки,

Как молния, все вновь и вновь

Впиваются в людскую кровь.

Прочь, прочь огни!

Все прочь! Все прочь!

Непроницаемая ночь

Да скроет, словно саван черный,

Трепещущие формы!

Прошел кошмар.

Но странных грез

Еще царит полет греховный,

И ангелы встают безмолвно

Бледнее лунных белых роз,

Бледнее клочьев нежной пены.

И в пустоте огромной сцены,

Как будто Небо раскололось,

Звучит победный мертвый голос:

«Хвалите Автора вовек!»

«Окончен фарс! Фарс — Человек!»

«В голубом эфира поле,

Блещет месяц золотой,

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой».

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Старый дож, ее лаская,

Говорит: «Моя жена,

Отчего же ты грустна?

Отчего же без участья

Смотришь ты в мое лицо,

Или ты не знаешь счастья,

От меня приняв кольцо?..»

Догаресса молодая

Беспокойна и бледна.

Вдруг сверкнул клинок, блистая.

Труп скрывает глубина.

Догаресса молодая

С гондольером молодым.

Ночь, луна и ширь без края,

Хорошо им быть одним!

— Я неволей догаресса,

Я не знатна, не принцесса, —

Дожу силой отдана.

Но почет не стоит счастья

Молодого сладострастья.

Лучше буду я бедна,

Но любимому верна.

«В голубом эфира поле,

Блещет месяц золотой».

Гондольер плывет в гондоле

С догарессой молодой.

Как опьянение, проходит юность,

Суровый труд мечтание зовет.

О множество миров! Джордано Бруно,

Кто доказал предвиденье твое?

Я думаю, неведомо, однажды

Родилась мысль и не умрет она,

Ничто неповторимо в мире дважды,

А повторенье — бег вперед, волна.

Мы в первый раз из вечности возникли

И только здесь, на молодой земле,

Иначе к нам давным-давно проникли б

Наследники бесчисленных планет.

Нет, это я шагну сейчас в пространство,

Своих детей оставлю на Луне,

Малиновый пожар протуберанцев

Увижу в звездной, в страстной вышине!

Мы, электрон, материя — конечны,

Но в некой бесконечной пустоте

Они бессмертны и отныне вечны:

Мы подчиним материю мечте.

Любовь дала нам жизнь, мечту и смелость.

Предела нет желанию любви.

Любовь сильна, но страстность подави,

Когда взлететь на небо захотелось.

О, ты основа мира, ты тяжка,

Миры удерживающая сила!

Но манят птицы, манят облака,

Плывущие по глуби сизокрылой.

Славней героев летчики у нас,

Мы безотчетно обожаем крылья.

Мы не спускаем с неба гордых глаз,

Когда над маем реет эскадрилья.

Но как ни славно гордое стремленье,