Олег Серегин - Хирургическое вмешательство

— Это что за фигня?! — едва слышно, с предельным изумлением повторил Жень. Пальцы его судорожно впились в край непокрытого стола.

— Не знаю, — честно сказал Ксе. — Но мне это не нравится.

— А уж мне-то как не нравится! — прошипел Жень, сверкая глазами.

Ксе вздохнул.

— Давай есть, — сказал он. — Потом подумаем.

— Это всё верховный, — злобно цедил подросток, орудуя ложкой. — Он, сука, хитрый! Ну да, подыхать-то не хочется, они там какую-то хрень придумали…

— Тише, — урезонивал его Ксе, — тише. Услышат же.

— Ну и плевать! — повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи — обычно бог войны куда лучше себя контролировал.

— Успокойся, — сказал жрец. — Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймёшь.

— Блин, Ксе! — Жень даже ложку бросил от огорчения. — Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал — отвлечённое понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!

У мальчишки слёзы на глаза наворачивались, и сердце Ксе заныло.

— Тшшш, — он понизил голос до шёпота. — Разберёмся. Главное, что мы сейчас узнали, а не позже. Я Деду позвоню — он обещал, что поможет, если беда. Дед тёть-Шуре позвонит, а она всё выяснит. Ну, спокойно, держи себя в руках, солдат…

Жень хлюпнул носом.

— Ксе, — с благодарностью сказал он. — Ты извини. Ты самый лучший.

Жрец утомлённо вздохнул, прикрыл глаза и улыбнулся с ободрением.

— Ладно тебе.

А после, доев обед и ожидая счёта, бывший шаман Ксе по смутному наитию обратился не к сети культа, а к великой стихийной богине. Он не мог теперь просить её и не услышал бы её просьбы, но всеобъемлющие чувства и смутные мысли Матьземли открывались ему почти так же ясно, как прежде.

Теперь она не боялась.

Она помнила, что так уже было — здесь, в этих местах или чуть к северу, неважно, всё это уже было, это знакомо, и нет страха… только страдание. Чужая, непонятная сила причиняла боль великой богине, вымывала её стихийную плоть, как отмывают из песка золото, а потом уносила куда-то последние крупинки. Углублялась язва, прожигая Матьземлю насквозь, а невидимая кислота разъедала края. Тоньше и тоньше становилось громадное мыслящее тело, и скоро должно было случиться… скоро — закончиться…

Ксе невольно облизал пересохшие губы.

«Дед позвонит тёть-Шуре, — подумал он. — А я — Данилю».

Там, где прежде стоял второй стол, предназначенный для совещаний, теперь лежала подушка. Громадная, алого бархата, с золотыми кистями, вид она имела без преувеличения президентский и вполне соответствовала роли. На ней, опустив на лапы тяжёлую, крупную, как котёл, голову, дремал огромный кобель.

Павел Валентинович сидел за своим, единственным теперь в кабинете, столом и смотрел на собаку. Пальцы его, сложенные домиком, дрожали, то и дело соскальзывали друг с друга, но никто этого не видел — других людей в кабинете не было, а с появлением собаки отказались работать камеры наблюдения.

Павел Валентинович звонил знакомому кинологу, одному из лучших в Европе, пересылал фотографии. После долгих размышлений кинолог сказал: «Кане-корсо», добавив что-то про чудовищную мутацию и несчастную судьбу животного; потом он вслух подумал насчёт перспектив подобной породы, отметил великолепие экстерьера, спросил о других щенках помёта и возможности вязки… Павел Валентинович немедленно, очень вежливо, посредством крайне туманных выражений прервал разговор. «Это не мутация, — возразил он мысленно, — это чудовище». Он и сам видел, что собака похожа на корсо. Кобель был — только и всего — вдвое крупнее, чем предписывали стандарты этой не самой мелкой породы; откровенно говоря, Павел Валентинович никогда прежде не видывал таких громадных собак.

И ещё: насколько он знал, шерсти корсо не свойственен огненно-алый цвет.

Впервые за многие годы эмоции брали верх над разумом. Близость собаки казалась непереносимой, она заставляла усомниться в верности принятого решения, и головокружительный блеск разработанного Павлом Валентиновичем плана превращался в труху, потому что никакая должность, никакие деньги, самая жизнь и та не стоила этого — восьми часов в день рядом с Псом Преисподней.

Пять дней в неделю.

Впервые за сорок лет Павел Валентинович не задерживался на работе.