Сергей Агафонов - Кодограмма сна

Некоторые деятели с пищеблока предполагали, что он из бывших космонавтов, что-то не то сожрал на Луне или Фобосе и теперь инвалидом бичует. А где еще, как не в Крыму, бичевать. Тепло, яблоки.

Другие, из культмассового сектора, держали его за артиста разговорного жанра из "бывших". В актуальное искусство не вписался и пробавляется ныне бытовым разложением перезрелых аспиранток, благо в очаровании "старого мира" ему не откажешь: белые дорожки кокаина на темном стекле, прекрасные полуголые незнакомки и незнакомцы среди писсуаров в общественных туалетах, ледяное шампанское в чугунных ваннах, россыпь бриллиантов на окровавленном сиденье ночного такси в мертвенно-бледном свете одинокого уличного фонаря, печальные педерасты, встречающие рассвет за липкой стойкой бара с дурной репутацией, рассуждениями о метафизической сущности христианства, гениальные поэты, объедающиеся до рвоты эклерами, и спящие не на скамейках в парке или под батареей в подъезде, но на Проведении… Всего этого было навалом в досужих "телегах" дядюшки Эраста. Вероятно, он знал эти приколы не понаслышке, так как имел бледный нос на смуглом лице и умел строить болезненные гримасы, не признавал кирзовую обувь, общую баню и физкультуру. Короче, парень играл на контрастах и люди к нему тянулись. Шамиль научился у него пускать огонь из рта и безболезненно протыкать себе щеку иголкой с ниткой. Марфе Эраст показал пляску веселого Гоноккока и дал рецепт питательной маски для ягодиц из спермы молодой евражки и плодов папортника. Сорок девочек подряд, сорок мальчиков подряд он пропускал за ничтожные копейки в мир удивительных грез и прекрасных безобразий за 24 дня стандартного отпуска. В этом мире были летающие острова, цветущие вечной весной, а на них – великолепные города из прозрачного стекла и светлого камня. В городах находились прекрасно оборудованные лаборатории, в которых замечательные ученые, все как один по фамилии Триродов, занимались прессовкой своих врагов в кубы и призмы под сладостные звуки "эолик" и ВЭФов. Ими правила красавица-императрица Навь, умеющая летать и любить на лету мужчин, женщин, негров, котов, мелких грызунов, глинянные сосуды и деревянные игрушки…

Ясно, наверное, что такой человечище, как дядюшка Эраст не мог и не хотел не обманывать простых рабочих от сохи, каким был Софронов Андрей, ворвавшийся как метеор в 37-ю комнату…

Картину в комнате Софронов застал еще ту. Девки расселись вокруг чайного стола каждая в своей тумбочке. На столе вместо самовара, валявшегося уже в дальнем углу комнаты и безбожно дымившего, стояло блюдо с распластанным на нем гуманоидом. Гуманоид был украшен тринадцатью свечами и взбитыми сливками. Девки, потупив глаза, вязали. Только одна из них низко склонилась над гуманоидом. Кто это, было неясно. Ее скрывала тумбочка. Андрей резво подбежал к столу, повернул тумбочку к себе и в ужасе отшатнулся. На него невидящими белыми глазами смотрела Серафима Минишна. Ее волосатое рыло было выпачкано в крови и гное гуманоида. Поэтесса успела вонзить свои страхолюдные клыки в бок несчастного и отъесть добрую половину того органа, что у людей зовется печенка. Андрей взвизгнул, обращаясь к Голему:

– Ты видишь? Видишь! Убей ее! Убей немедленно…

– Знамо дело, убьем на фиг, – пробормотал Голем и взялся за Серафиму.

Пока Голем грыз хрюкающую от страха смерти поэтессу, Андрей уселся на свободное место и завел с девицами душеспасительную беседу:

– Ну, бляди, расскажите как докатились до жизни такой, – и широким жестом показал и на дымящий самовар, и на недоеденного инопланетянина и на загрызаемую Големом поэтессу. Поэтесса перед отправкой в ад читала стихи:

– А чего? – отвлеклась от вязания Илона Дапкунайте – Стихи хорошие. Слушать не противно.

– По молодому делу даже военный секрет врагу продать за тридцать серебряников не противно, – возразил ей Андрей, – но то, чем вы тут занимаетесь, внушит отвращение даже самому небрезгливому из смертных. Тому же Аполлонычу или Эрасту…