Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Со статьей Л. Розенблюм трудно, да и не нужно спорить. Это спокойная, аргументированная, творческая работа. Казалось бы, ее вполне достаточно для представления тома читателю. Но после нее, видимо, для уравновешения, помещена вторая статья. Нового она ничего не несет, кроме иных, чем в первой, оценок. Оценки же не новы, они уже встречались в нашем недалеком прошлом.

В статье Г. Фридлендера есть и правильные мысли. В частно­сти, не лишено оснований предположение автора о том, что До­стоевский взял на себя редакторство «Гражданина» ради того, чтобы публиковать «Дневник писателя». Не вызывает возраже­ний уже ранее отмечавшаяся связь размышлений Достоевского о зверствах турок с Алешиным «расстрелять» («Братья Карама­зовы»).

Прав автор и тогда, когда он говорит о рабочем характере записей в записных книжках и тетрадях (а именно им посвящен том). Но за этим, вообще-то правильным, суждением просматри­вается не только забота об объективности научных Исследований. Тут (если рассматривать эту мысль в контексте всей статьи) я вижу попытку отсечения неугодных записей Достоевского. Ко­нечно, можно сказать, что опубликованное при жизни выражает последнюю волю автора. Но нельзя при этом забывать, что в условиях подцензурной печати воля автора деформируется, а то и просто перестает быть его волей. Конечно, надо сопоставлять напечатанное с черновым, но не обращать внимания на некото­рые черновики не следует. Ибо еще не совсем ясно, где более истинный Достоевский — в черновом или в чистовом.

Автор справедливо говорит о противоречиях писателя. Но, как следует из статьи, все, несущее у Достоевского мысль, он скло­нен отнести к реакционной стороне этой противоречивости.

Автор справедливо говорит о роли архивных материалов До­стоевского для науки. Но утверждение, что архивный материал стал достоянием науки лишь «благодаря Октябрьской револю­ции», вряд ли уместно. Октябрьская революция много преобра­зовала в России, и нет надобности приписывать ей то, что было возможным и в старой России. Тем более, что, если верить авто­ру статьи, в архивных материалах Достоевский предстает как охранитель. А в таком случае старая Россия прямо заинтересо­вана в опубликовании этих архивов.

Как следует из названия статьи («Новые материалы из руко­писного наследия художника и публициста»), автор рассматри­вает Достоевского как художника и публициста. Публициста, а не философа. Правда, иногда автор говорит, что Достоевский — «глубокий мыслитель». Но это лишь в тех случаях, когда мысль писателя автору нравится. В данном случае (с. 115) писатель признается «глубоким мыслителем», так как он считает, что ате­изм трудно опровергнуть. Чуть раньше автор признал, что До­стоевский — «великий русский писатель». Это подчеркнуто при замечании, что он не признавал «комедию буржуазного едине­ния» (с. 111).

Но там, где взгляды писателя не созвучны взглядам автора статьи, появляются другие оценки: «пристрастен и несправед­лив», «не понимал» и т. п. «В его записях о литературе и ис­кусстве содержится немало и несправедливых суждений, односторонних и нередко, как показала последующая история, близоруких оценок» (с. 118 — 119).

Возникает вопрос: куда девались глубина и величие? Или их там и не было, или...?

Подход у автора прост: «за нас» — велик, «не за нас» — бли­зорук. А так как Достоевский и «за нас» и «не за нас», то он велик и близорук одновременно.

Достоевский рассматривается как мыслитель несамостоятель­ный. Он как бы игрушка в руках времени, в частности «наступив­шей реакции». В России реакция, и он — реакционер. Автор за­бывает, что такие глубокие мыслители, как Достоевский, не только отражали противоречия времени, но и творили само время. Заметив в последнем выпуске «Дневника писателя» призыв к со­циальному обновлению России, автор считает, что этот призыв Достоевский заимствовал у революционных демократов: «Писа­тель вынужден заимствовать ряд пунктов из программы своих идейных антагонистов» (с. 116). Сам Достоевский до этого дойти не мог. Так диктует стереотип. А ведь связь предсмертного выпуска «Дневника писателя» со всем предшествующим творче­ством не так уж трудно заметить. И рухнет стереотип. Но в том-то и дело, что его не хотят разрушать.

Подвергая сомнению независимость суждений Достоевского в «Дневнике писателя», автор говорит: «Но независимость эта бы­ла, разумеется, иллюзорная» (с. 110). Но от кого зависел Досто­евский в этом моножурнале? Вели от цензуры, то это верно. Но ведь автор говорит не о том. Ибо в этом плане никто не имел тог­да в России независимости. Поясняется, что зависимость у До­стоевского была от своих общественно-политических идеалов. Но всем бы пишущим о Достоевском лишь такого рода зависимости!