Валерий Алексеев - Школа одаренных переростков

Может быть и так, что это личное мнение лже-Егорова. Ему осточертела затянувшаяся загранкомандировка: надоело брать хлебушек пальцами, надоело его пережевывать — когда так удобно клевать и глотать.

А может быть, липовый поклонник моей мамочки не может простить мне, что я назвал его пернатой тварью. Птицы вообще очень злопамятны.

Или такое еще объяснение: этим космическим стервятникам противно сознавать, что они бездетные, и свое отвращение к себе они переносят на нас, биологически активных чужих детей. Тем более что сами же не могут без нас обойтись.

Да тысячи оснований можно найти для неприязни: это у любви основание только одно. Любят потому что любят, и всё.

Но, с другой стороны, почему братья по разуму непременно должны нас любить?

Они нам не родители и даже не родственники.

Это фантастика вдолбила нам в голову, что братья по разуму непременно будут любоваться нами, радоваться нашей сообразительности, делиться с нами накопленным опытом — и, как зеницу ока, беречь наши драгоценные жизни.

А если мы им неприятны? Если им противно на нас смотреть? Если мы олицетворяем всё, что им антипатично и чуждо?

Вот я не люблю Диньку Дмитриенко, который, по большому счету, не сделал мне ничего плохого, — и никто не заставит меня с ним подружиться, хотя он тоже человек, как и я.

С этим всё ясно.

Неясно другое: как мне действовать дальше?

Ладно Олег, ладно Софья, они люди самостоятельные и не позволят над собой никакой вивисекции. Но остальные…

Черепашка здесь без меня не останется… но ее могут обмануть: скажут, например, что я добровольно превратился в огнепёрого кондора — и вон он, на дереве сижу, ее дожидаюсь.

Не станут обманывать?

Станут, как делали уже много раз.

" Мы учителя, педагоги, воспитатели, всё равно что врачи. Мы никогда не используем свои знания тебе во вред, потому что это безнравственно. А на пользу — отчего же нет ?"

Красиво пела птичка по имени Иванов… Вопрос лишь в том, как понимать слово вред .

" Мы хотим научить тебя мыслить, а дальнейшее зависит уже исключительно от тебя. Умение мыслить пригодится тебе независимо от того, куда ты попадешь и кем захочешь стать ".

"Куда ты попадешь и кем захочешь стать …" Вот уж радовались они, должно быть, придумавши этот пассаж. Квохтали, курлыкали, стрекотали или как там еще…

И я решил так: прежде чем меня выставят вон, я обязан всё рассказать ребятам. Лучше бы, конечно, сейчас, но спросонья многое кажется страшнее, чем есть на самом деле.

Ладно, пускай поспят. Это я не имею права на сон. Пусть уж будет у меня такая вот зеленая ночка… как устраивают в пионерлагерях перед окончанием смены.

А когда прокричит петушок, я пойду к ребятам и всё расскажу. И про то, как они нас любят, расскажу в первую очередь. Соберу всех ребят…

Нет, лучше поодиночке, а не то поднимется гвалт.

Начну с Олега, потом пойду к Соне.

Потом к Черепашке, она подождет.

Я, Олег, Соня плюс Черепашка — вот уже большинство. Все скопом навалимся на Дениса Дмитриенко — и, скорее всего, уговорим: о не оставит любимую кузиночку-Мариночку в лапах птичьего агента Миши Михайлова.

А вот с Леночкой Кныш — с нею будет труднее.

Как она стрекотала, бедная птичка, как она стрекотала…

Хорошо бы и мне научиться так дивно стрекотать.

То-то Чип удивится.

Тут мозги мои стали мягчеть, наполняться туманом, и я поймал себя на том, что, убейте, не могу вспомнить, кто такой Чип и откуда он вообще взялся.

Вот, значит, как… Они спешат меня нейтрализовать.

— Егор-Горыныч, это подло! — пробормотал я — и крепко заснул.

Мне снилось, что я еду в электричке.

Пустой вагон, окна приспущены, над холодными желтыми скамейками полощется сырой ветер с мелкими брызгами дождя.

За окнами летят зеленые дачные перелески.

И громыхают вагонные сцепы: трам-трам, трам-трам…

Красота.

Но что-то уж очень сильно трясет.

И скорость сумасшедшая. Как бы с рельс не соскочить.

Тут тряхануло так, что кресло, в котором я спал, метнулось к стене, отскочило назад, опрокинулось — и я увидел свои ноги в кроссовках, задранные к потолку.

Потолок был странного цвета, не белый, а глухо-красный, как будто раскаленный. На нем плясали огнистые сполохи.

Пожар? Да, этого нам только и не хватало.

Всё еще лежа на полу, я повернул голову к окну — и охнул.

Окно горело ярко-оранжевым, мощным и ровным светом.

Я вскочил как подброшенный, подбежал к окну.