Дмитрий Емец - Арина

Не помню, где мы шатались в ту ночь, сколько и что пили. Помню только какого-то напуганного мужика в красном пиджаке, у которого Шебутько отрывал одна за другой пуговицы, и руки какой-то женщины, обнимавшей меня за шею. Потом наступил полный провал, и в себя я пришел только во втором часу дня. Я валялся на диване в квартире Шебутько, а сам он ходил по комнате и что-то насвистывал, уже вполне бодрый.

Я привстал и сунул руку в нагрудный карман. Разумеется, он был пуст и даже вывернут, и я порадовался, что, отправляясь ночью с Шебутько, взял с собой только триста долларов.

— Вчера за все платил я. Это, небось, у тебя все украла эта стерва. Карина или Ирина, как там ее…

— Какая Карина? Такая рыжая? — спросил я, смутно что-то вспоминая.

— А это уж тебе лучше знать. Не я притащил ее сюда, — сказал Шебутько, кивая на смятое белье на диване.

Я выругался, взглянул на часы и поплелся в ванную. Из зеркала на меня взглянула такая вспухшая, безобразная рожа, что мне захотелось его разбить. Я залез в душ и долго стоял под ледяной струей, пока мысли не прояснились и тошнота не отступила.

Тогда я вышел из ванной и быстро оделся, листая блокнот с сегодняшними делами. Они были все те же. Вечером в порт прибывал плавающий морозильник из Швеции и нужно было, чтобы они без заминки были погружены ночью в рефрижераторы и отправлены в Москву.

Встреча с заместителем начальника таможни была назначена у меня на час дня, а это значило, что я уже минимум на полтора часа опоздал. На улице я поймал такси и помчался в порт.

Улыбнувшись узнавшей меня секретарше и миновав очередь, я прошел в кабинет. Обставлен он был паршиво. Два шкафа с папками, серый стол из ДСП, расшатанные стулья и облупленная лампа с загнутым хоботком символизировали, должно быть, порядочность, скромность и государственный ум сидевшего в нем чиновника. Но я примерно представлявший себе, сколько денег каждый день остается в этом кабинете, готов был поручиться, что и стулья, и шкафы, и батареи давно могли быть из золота самой высокой пробы.

Особенно не напрягая воображение, назову моего таможенника Петром Иванычем. Разумеется, имя это вымышленное. Он и сейчас еще работает где-то в этих структурах, хотя и пересел, возможно, с кресла на кресло. Итак, Петр Иваныч, одетый в штатское, плотно сидел на стуле у компьютера и с явным напряжением тыкал пальцами в клавиатуру.

Когда я вошел, он повернул свое квадратное, с кабаньими брылями лицо, с челкой, начесанной на лысеватый лоб, и уставился на меня без определенного выражения.

— Я уже тебя не ждал. Тебе было назначено на час, — сказал он.

Говорил Петр Иваныч всегда очень медленно, так по-рачьи выкатывая глаза и с таким видимым затруднением складывая слова, что первое время я не мог понять, как такой явный идиот так высоко поднялся по служебной лестнице.

Только позднее я понял, что несмотря на медлительность у него мертвая бульдожья хватка, цепкая злопамятность и довольно изворотливый, хотя и неглубокий ум.

— Простите, никак не мог раньше. Задержали в санитарной инспекции, сказал я.

Он пожевал губами, чуть прикрыл черепашьи веки и, отвернувшись к компьютеру, замолчал чуть ли не на целую минуту. В умении держать паузу ему нет в мире равных. Этим он добивается того, что его собеседник с нетерпением ждет каждого следующего его слова, начиная испытывать нетерпение и сомневаясь про себя, не заснул ли наш Петр Иваныч.

— Ладно, что там у тебя? Только быстро. Ко мне сейчас должны прийти люди, — произнес он наконец, доставая сигарету и закуривая от маленькой зажигалки в форме автоматного патрона.

Я открыл папку и протянул ему копии контрактов, условий поставок и таможенных деклараций. Он невнимательно пролистал бумаги и бросил их на стол.

— Все визы есть? — спросил он, выдыхая вниз дым из прямоугольного, словно щель почтового ящика, рта.

— Как обычно. Хорошо бы не тянуть с растаможкой. У нас рефрижераторы стоят, — сказал я, доставая пухлый конверт и кладя его на край стола.

Мне не терпелось поскорее уйти, и я не предвидел осложнений. Но тут его маленькие глазки с белесыми бровями скользнули по мне, потом он взглянул на конверт и решительно отодвинул его ладонью.

— Убери это. Не пойдет! — сказал он строго.

Я напрягся, стараясь по его лицу определить, в чем дело, но оно оставалось неподвижным, как у каменного истукана. Раньше Иван Петрович всегда охотно брал деньги и выполнял свою часть договоренности, и едва ли за последнюю неделю, что мы не виделись, его укусила муха честности. Можно было, конечно, предположить, что его внезапно озарило свыше или подействовала очищающая проповедь о нестяжании заезжего американского евангелиста, но сдавалось мне, дело было не в этом. Чувствуя, что предстоит разговор, я придвинул к его столу стул и сел.