— Это о сфинксах. Чье это, помните? — спросила она, прочитав стихи, которые я потом безуспешно искал в сборниках.
— Блока? — спросил я наугад.
— Почти… Брюсова, — поправила она и продолжала рассказывать о мокрых желтых листьях, которые приклеиваются к статуям в парках, и голубях, которые сидят на вытянутой руке и на гриве коня Медного всадника.
— Как на нашем Юрии Долгоруком, — вспомнил я.
Рассказывая, Арина увлеклась, оживилась, доверительно наклонилась ко мне через столик и я ощутил легкий запах ее духов и увидел на правой щеке чуть ниже глаза маленький, видно еще детский шрамик. В этом шрамике, подчеркивающем широкие скулы и близорукие, чуть раскосые глаза, было что-то мальчишеское, боевое. Как я потом узнал, и происхождение шрама тоже было мальчишеским, почти дуэльным: учась в каком-то там классе, она играла на даче в мушкетеров и один из гвардейцев кардинала, разгорячась, рубанул ее по лицу шпагой с торчащим из нее гвоздем.
Арина перестала рассказывать лишь тогда, когда, взмахнув рукой, опрокинула бокал с шампанским.
— Ну вот! — сказала она виновато. — Этим все и должно было закончиться. Я слишком много болтала, и вот, как обычно, наказана. Вы не устали от меня?
Я заверил ее, что не устал и готов слушать и дальше, но что-то уже изменилось. Она вдруг стала молчалива и стала ковырять вилкой в тарелке, односложно отвечая на вопросы. Тогда я тоже замолчал, пережидая. Я давно заметил, что хорошее спокойное без напряжения молчание зачастую совершает больше, чем несколько часов пустой болтовни.
Она мельком взглянула на часы, словно вспомнив о каком-то деле, а потом решительным движением передвинула их циферблатом на тыльную часть руки и вновь повеселела.
— Гори все огнем! Почему мы вечно должны чувствовать себя кому-то обязанными? — сказала она с неожиданным задором.
Только сейчас подумав, что у нее может быть муж, я незаметно посмотрел на ее правую руку. Обручального кольца не было, хотя это ничего и не значило.
— У вас кто-то есть? — спросил я, решив все выяснить.
Я люблю игру открытыми картами, без запутанных ситуаций и трусливых объятий, разделенных с кем-то еще.
Вилка у нее в руке чуть дрогнула.
— Нет, сейчас нет, — сказала она с усилием. — Последний год был для меня не очень удачным. Я потеряла маму, любимого человека и кота. И еще, по-моему, веру в удачу.
Я успел заметить, что искренность была одной из ее главных черт. Над самыми простыми вопросами, для ответов на которые у взрослого человека существуют свои устойчивые трафареты, к которым прибегают, не напрягая себя, она задумывалась всерьез и отвечала с удивлявшей меня обстоятельностью и честностью. Но эта обстоятельность и искренность не были навязчивым бичеванием мазохиста-аналитика, стремящегося своими откровениями превратить вас в эмоциональный унитаз, а искренним желанием разобраться и ответить по возможности подробно.
Притом это совсем не мешало ее неуемной веселости. Так, когда я вскоре спросил у нее, ест ли она мясо, она ответила, что ест, но ей его всякий раз жалко. После этого ответа мы с ней так расхохотались, что метрдотель укоризненно оглянулся на нас, а из четырех сидящих за соседним столиком чопорных заграничных стариков, трое поморщились, а четвертый поощрительно улыбнулся очень белыми керамическими зубами.
Я расплатился и, попрощавшись с Потапычем (так она назвала чучело медведя с подносом для чаевых и визиток), мы вышли на улицу. Все еще было светло, но небо уже хорошо посерело, а над землей висел густой белесый туман. Мы жадно вдохнули прохладный воздух, такой сырой и влажный, которого не бывает в Москве даже в начале ноября, и я, помню, сказал, что, должно быть, от этого в старом Петербурге было так много чахоточных.
Мы сели в терпеливый, никем не угнанный по ненужности своей «Опель» и она ласково потрепала его по гудку, прошептав мне: «Чтобы завелся», включила фары, и мы неторопливо поплыли в тумане. Улицы были пустынны, только изредка нам навстречу проносились тусклые расплывчатые пятна фар встречников. Пока мы сидели в ресторане, видимо, успел пройти дождь, и изредка по плеску и вееру брызг, обдававших вдруг стекло, я понимал, что мы проезжаем через глубокую лужу.
Впрочем, ехали мы недолго. За Троицким мостом сразу начинался Каменноосторовский. Я показал ей дом, где жил мой приятель, и она остановилась. Я не стал предлагать ей зайти, чтобы не нарушать очарование нашего первого вечера.
Она выключила зажигание. Мы сидели в темной машине, слушая как изредка по ее крыше барабанят капли дождя. Она держала руки на руле и смотрела, как по стеклу однообразно скользят дворники.
Читать дальше