Андрей Балабуха - Майский день

– Так кто? – повторил Аракелов.

– Не знаю, Александр Никитич. Да и не важно это.

– Важно.

– Допустим. Но не сейчас. Сейчас вам отдохнуть надо – это прежде всего.

– Я должен знать, Константин Витальевич. Мало того, что этот идиот самовольно вниз полез, он же…

– Понимаю. Все понимаю… – Зададаев глубоко затянулся и выпустил дым целой серией аккуратных колец. Разговор надо было поворачивать: совсем не нужно Аракелову знать… – Вот только одного я не понимаю: как «Марта» выдержала? Ведь у нее же предел семьсот, а там девятьсот с лишним!

– Девятьсот восемьдесят.

– Тем более.

– Запас прочности, – сказал Аракелов. – Спасибо нашим корабелам.

– Запас прочности, – протянул Зададаев. – Запас прочности, – повторил он. – Это хорошо, когда есть запас прочности. Ну вот что: давайте-ка раздевайтесь и ложитесь. Быстро! Это приказ.

Пока Аракелов раздевался и укладывался в постель, Зададаев достал из кармана ампулу, посмотрел на свет. Жидкость была совершенно прозрачной и бесцветной. Потом он подошел к Аракелову и прижал ампулу к его руке.

– Что это? – спросил Аракелов. – Зачем?

– Ничего особенного, – охотно пояснил Зададаев. – Просто снотворное. Легкое и безобидное. Вам прежде всего отдохнуть надо. Выспаться. Ибо сказано: утро вечера мудренее. Вот вы и будете сейчас спать. Как младенец. Вот так… – Он быстрым движением отделил пустую ампулу от кожи и бросил ее в пепельницу. – И все. Спокойной ночи.

Аракелов закинул руки за голову – тропический загар на фоне белой наволочки казался особенно темным. Они помолчали.

– Спасибо, – сказал вдруг Аракелов. – Спасибо, Константин Витальевич, я…

– Спите, спите, – ворчливо перебил его Зададаев. Он забрался в узкую щель между диваном и столом и курил, пуская дым в открытый иллюминатор. Потом аккуратно пригасил сигарету и еще с минуту просто смотрел на море, вспыхивавшее в лучах уже довольно низкого солнца. А когда он обернулся и посмотрел на Аракелова, тот безмятежно спал.

Тогда Зададаев тихонько вышел из каюты и осторожно, стараясь не щелкнуть язычком замка, закрыл за собой дверь.

Да, Ставраки не один, думал он, медленно идя по коридору. Много их, всяких ставраки. И любой рад будет обвинить Сашу в трусости. И не потому совсем, что каждый из них плох сам по себе. Отнюдь нет! Но ведь это так очевидно: один думал и собирался, а второй – взял да и сделал. Смелость города берет! Безумству храбрых поем мы песню! И этот второй – герой. Даже если он сделал только полдела, а вторую половину сделать не смог. Все равно ура ему! А первый, естественно, трус… И главное, этот герой… Будь кто угодно другой – тогда многое стало бы проще. Эх, Саша, Саша…

Около трапа, ведущего на главную палубу, Зададаев остановился. Подумал, потом стал подниматься. Схожу к Ягуарычу, решил он, узнаю, чем кончилось дело. Да и насчет завтрашнего посоветоваться стоит: голова хорошо, а две лучше.

Стентон задержался в рубке, глядя, как медленно растворяется в ночном небе туша уходящего дирижабля. Собственно, самого дирижабля почти не было видно – лишь позиционные огни да темный силуэт; следить за его движением можно было по звездам, которые он заслонял. Потом остались только огни, но и они постепенно слились со звездной россыпью, затерялись в ней. Теперь оставалось одно: ждать завтрашней комиссии. Это часов двенадцать. Даже больше – они прибудут рейсовым конвертопланом Сан-Франциско – Гонконг. Потом будет расследование. А потом… Впрочем, сейчас лучше не думать, что потом.

Стентон прошелся по рубке, сел в свое кресло. Пульт перед ним был не то чтобы мертв – скорее, спал. Спали лампочки индикаторов, цифровые табло, отдыхали на нулях стрелки приборов. Бодрствовал только островок швартовочного блока: якоря… трап… подсоединение к сетям и коммуникациям причальной мачты… позиционные огни. И все. Стентон положил руки на подлокотники. Пальцы ощутили знакомые потертости от пристежных ремней, знакомую трещинку в пластиковой обивке, а рядом с ней аккуратную круглую дырочку, оставшуюся от упавшего сюда горячего сигаретного пепла. И почему это на обивку кресел ставят такой нетермостойкий пластик?

Нет, он не прощался с кораблем. И вообще был чужд всякой сентиментальности. Просто впервые за последние годы он совершенно не знал, куда себя деть. Спать пойти, что ли?

Он встал, еще раз окинул взглядом пульт и вышел из рубки. На каютную палубу можно было подняться лифтом, но Стентон пошел пешком: транспортник не круизный суперлайнер, а подняться по лестнице на каких-нибудь двадцать метров – только полезный тренинг. Так сказать, вечерний моцион.