Василий Гавриленко: Попаданец в группу Дятлова. Сборник рассказов

Женщина с удивлением посмотрела:

— Алкаш он, а не скульптор! Вон, третий дом!

Слегка обескураженный, я подошел к указанному дому, если эту полуразвалившуюся, обросшую лопухами и крапивой, халупу можно было назвать домом.

— Хозяин! — крикнул я и вошел в калитку.

Тропинка была еле видна из-под разросшихся сорняков и сплошь усыпана перезрелыми сливами, склизко запевшими под ногами.

— Да? Кто там?

Робкий и даже застенчивый голос.

— Вы Нигольшин?

— Я, заходите.

Рыжая соседка, похоже, сказала правду. Я с моим невеликим жизненным опытом уже научился безошибочно определять испитых людей: слегка подрагивающая нижняя губа, ненормально розовая и ровная кожа, но главное — слезящиеся, блеклые глаза.

Нигольшин был именно такой. Хотя одет чисто, даже, пожалуй, прилично — голубая рубашка и черные фланелевые брюки.

— Я только что из магазина, — сказал он, точно извиняясь.

На вид ему было не больше сорока. Лицо широкое, добродушное, нос маленький, и ни следа растительности на щеках. Добавить бы ему килограмм сорок массы тела, и был бы вылитый Обломов.

— Андрей Сидоркин, я из комиссии по памятнику.

— Илья, — слегка икнув, ответил он. — Присаживайтесь.

Да его и зовут, как Обломова! Я присел на шаткий стул, обитый войлоком, таким грязным, что мне показалось, будто я прилип к этому стулу и теперь вовек не сойду с места.

— Это ведь вы прислали заявку?

— Учитель наш, Иван Антоныч, — чудак человек, — буркнул он и вышел во двор.

Изнутри халупа была еще тоскливей, нежели снаружи — закопченные бревна и потолок, пол с выщербленными досками, вдоль стен — караул из пустых бутылок. Мебель — три стула, стол, накрытый клеенкой, буфет, все тяжелое, грязное, заставляющее думать о крысах и тараканах.

Красивым в этом доме был только стоящий посреди стола в невысокой вазе букет из тех самых луговых цветов, названий которых я не знал.

Вернулся Нигольшин с извиняющимся выражением на лице положил передо мной несколько слив с тропинки и, вежливо протиснувшись мимо меня к буфету, достал два стакана. Один поставил передо мной. Сел. Откуда-то, прямо как у фокусника, появилась бутылка водки.

— Нет, что вы, я не могу, — испугался я, и рука Нигольшина замерла над моим стаканом. — При исполнении…

«При исполнении» — прямо как шишка какая-нибудь.

Нигольшин не настаивал, а сам, все с тем же извиняющимся выражением, «дернул» наполненный до краев стакан.

Посидел пару секунд зажмурившись, по лицу его пробежали нервические молнии, потом взял сливу и отправил в рот. Косточку аккуратно положил на краешек стола.

— Так вы говорите, из города?

— Да, приехал посмотреть вашу работу.

— Посмотрим, — кивнул Нигольшин, уже пьянея — ему, похоже, немного было надо. Налил еще, выпил. Видно, он давно привык пьянствовать в одиночку, но мое присутствие, кажется, не напрягало его.

— Ты думаешь, мне легко? — заговорил он, пошлепав губами, и ни с того ни с сего переходя на «ты». — Нет, брат, мне тяжело.

Я не нашел, что ответить, и он продолжал.

— Я, понимаешь, потерялся. Понимаешь? Я ничего не знаю, ничего не понимаю, ничего не хочу! Кто мне поможет? Искусство поможет? Литература?

Нигольшин хрипло рассмеялся, больше не притрагиваясь к бутылке и глядя на меня горящими глазами. Сумасшедший?

— Почему я, больной, ослабевший, вынужден докапываться до лечебной истины через тернии, а? Почему нельзя просто помочь, просто помочь? А, Андрей?

Я удивился — он, оказывается, запомнил мое имя.

— Не знаю, — я поднялся. — Мне, наверно, пора.

Нигольшин посмотрел на меня с грустью и вздохнул:

— Погоди! Пойдем Евграфыча смотреть.

«Какой там Евграфыч у алкаша?» — с раздражением подумал я, но все-таки задержался.

Илья быстро выпил еще с треть стакана, закусил сливой:

— Пошли.

Он привел меня к прислоненному к дому сараю, отпер шаткую дверь, сколоченную из горбылей.

— Заходи, Андрей, — позвал Илья и включил в сарае свет.

Здесь был беспорядок, валялись мастерки, какие-то палочки, банки, в углу — горка белой глины. Посреди сарая, накрытый разрезанным мешком из-под картошки, очевидно, памятник. Я не ждал от него ничего хорошего, но, когда Нигольшин откинул мешковину, на меня глянул своими выпученными от страшной боли за мучимую и мучащую Россию, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Этот взгляд пробил меня насквозь, как пуля меткого охотника пробивает куропатку. Это был взгляд пророка, взгляд гения, взгляд человека, затененный страданием, освещенный надеждой.