Петр Губанов - Искатель. 1970. Выпуск №2

— При аресте вашего сына мы заметили, как он проглотил бумагу, на которой были записаны имена целого ряда лиц, замешанных в преступной антигосударственной деятельности. Ефрейтор Вок не захотел назвать имена своих сообщников, хотя мы и пытались его убедить всеми имеющимися в гестапо способами… Упрямство вашего сына напрасно. Рано или поздно мы все равно узнаем имена тех, с кем он был связан. Но фюрер мог бы простить его, если бы он согласился сотрудничать с нами. Вы отец, и, думаю, вам не безразлично, чем обернется для вашего единственного, сына пособничество врагам рейха и фюрера. Постарайтесь повлиять на него, склонить к чистосердечному и откровенному признанию. Будьте же наконец благоразумны хоть вы, пока еще не поздно…

Вок молча повернулся, с неожиданной силой рванул дверь на себя.

— Пусть же тогда тайна проглоченной бумаги сгниет вместе с вашим сыном в земле, в могиле! — в бешенстве закричал в спину старику штурмбаннфюрер. Но старик Вок так и не оглянулся..!

Густав лежал на тюремной койке, закрыв глаза, стиснув зубы. Тело его было истерзано многодневными пытками, и каждое движение причиняло невыносимую боль. Лишь иногда глухой стон вырывался из его запекшихся губ, и тогда товарищи по камере смачивали его лицо мокрой тряпкой, на мгновение облегчая страдания юноши.

Порой Воку начинало казаться, будто его мать сидит у него в изголовье, положив свою нежную руку на его пылающий лоб, как это она делала всегда, когда он болел в детстве, успокаивая, снимая боль и страх. И тогда он, словно в бреду, обращался к ней, самой дорогой и любимой, поверяя матери свои самые сокровенные мысли…

«Дорогая мама!.. — беззвучно шептал Вок. — Сегодняшний допрос в гестапо был самым кошмарным из всех, которым я когда-либо подвергался, и в моем сердце растет ненависть к гестапо, ко всему режиму. Они не останавливаются ни перед чем, истязая даже престарелых и женщин… Конечно, при мысли о тебе мое сердце сжимается, но я хочу показать, что и самый простой молодой человек из самой скромной среды оказался способным достойно встретить испытания, которые уготовила судьба.

…Не опрометчиво ли я поступил, — обращался Густав к отцу, — когда пренебрег советами друзей, отказался бежать из Вены, чтобы избежать ареста? Дорогой отец! Я боялся, что фашисты начнут мстить за меня, бросят в тюремные подвалы, вышлют в концлагерь тебя, мать, Эльзу… Огради свое сердце, отец, броней твердости и прости меня, что мне оказалось невозможно отвести от тебя глубочайшие страдания. Но ты, как никто другой, знаешь меня и понимаешь, что я не мог поступить иначе. Взгляни на мир: сотни тысяч, миллионы людей должны расставаться с жизнью. Перед этим отступает на задний план судьба одного человека… Как хорошо, что жизнь всегда приносила мне только борьбу…»

…Густав открыл глаза. Боль стала глуше, отступила, давая передышку израненному телу. Вок приподнялся на локтях. Как он хотел подтянуться сейчас к окошку камеры, сквозь толстые решетки голубевшему ярким светом свободы!

Гестаповцы, выпустив Эльзу, рассчитывали поколебать этим Густава, погасить его волю к сопротивлению, сделать податливым, как воск. А если бы этого не случилось, то, наоборот, запугать его тем, что его невеста будет снова схвачена и теперь будет подвергнута в гестапо тем же зверским пыткам, что и он…

Но если бы гестаповцы знали, с какими мыслями о своей невесте приходил в себя после допросов Густав, когда тюремщики бросали на бетонный пол его истерзанное, окровавленное тело… Вот и сейчас, жадно вглядываясь в далекий квадрат голубого неба, Густав в бреду снова разговаривал с ней.

«Эльза, ни ты, ни я не нуждаемся в сострадании. Мы знаем, что наша жизнь не была напрасной. Подлинное величие человека проявляется во время величайших опасностей…»

— Густав, ты слышишь, Гитлер терпит под Курском поражение! Красная Армия громит танковые армады фашистов!

Вок вздрогнул: не галлюцинация ли это? Но вот к нему подошел один из узников, выполнявший в камере обязанности читчика единственной газеты, которую разрешало тюремное начальство, геббельсовского «Фелькишер беобахтер».

Густав впился взглядом в строки сводки фашистского верховного командования. Со скрежетом зубовным гитлеровская ставка сообщала о «переходе к обороне» и «выравнивании» линии фронта на отдельных участках Курской дуги немецко-фашистских войск.

Вокруг койки Густава собрались все узники, делившие с ним в камере лютые невзгоды фашистского застенка.