Джордж Мартин - Неистовые джокеры

И снова бибиканье.

— Ты у меня посигналь еще, придурок, — пробормотал себе под нос Спектор. — Давай, еще разок.

Небо на востоке начинало светлеть, но солнечные лучи не давали тепла. В порту уже кипела жизнь. Кто только просыпался, кто уже пил первую за день чашку кофе. Спектор намеревался отправиться в постель и проспать целую неделю кряду. Разговоров об этом Дне дикой карты хватит на неделю, а не то и на месяц.

— Да, Ральф, ты открыл мне глаза. Впредь я буду сам собой командовать. Хватит за другими дерьмо подтирать.

Шофер снова протяжно бибикнул. Спектор медленно развернулся.

— Ты сам напросился, болван.

Беспредельная боль всколыхнулась в нем. Черта с два он сейчас поймает другое такси!

Даже в самые темные предрассветные часы Манхэттен никогда не засыпает по-настоящему, но, когда Хирам Уорчестер высадился из такси, на Риверсайд-драйв было безлюдно и тихо. Тишина казалась почти зловещей. Он расплатился с шофером, отыскал ключи и поднялся на крыльцо своего дома. Ничто и никогда еще не казалось ему столь гостеприимным.

Очутившись внутри, Хирам устало зашагал по лестнице. По пути он разделся, повесил смокинг на деревянный выступ на полированных перилах, галстук и рубаху бросил на ступенях, туфли оставил на первой площадке, брюки — на второй. Горничная завтра уберет, подумал он. Хотя «завтра» — это уже сегодня, разве не так? Нет, решил он. Неважно, что говорит календарь. День дикой карты продолжается и будет продолжаться, пока он не уснет.

Окна его спальни, расположенной на третьем этаже, выходили на Гудзон. Уорчестер подошел к окну и распахнул его настежь, полной грудью вдохнул прохладный утренний воздух. Небо на западе казалось полотнищем темного атласа, но над Джерси уже начинало рассветать. Однако самым прекрасным зрелищем в комнате была его громадная водяная кровать со взбитыми манящими подушками и одеялом, аккуратно подогнутым так, что из-под него виднелась чистая фланелевая простыня. Теплая и уютная, она манила к себе. Хирам с блаженным вздохом улегся, чувствуя, как под ним мягко перекатывается вода. Он забрался под одеяло и закрыл глаза.

Где-то расхохотался Плакальщик, Малыш Динозавр пронесся по залу «Козырных тузов», роняя клочья плоти в расставленные тарелки. Маньяк с луком и стрелами целился ему в глаз, но Щелкунчик Джей с язвительной прибауткой отсылал его прочь. Лица смотрели на него, избитые и кровоточащие, с глазами, полными боли: Тахион, Жабр, старая женщина-джокер, похожая на улитку. Водяная Лилия улыбалась, и по ее обнаженной коже скатывались струйки воды, как будто она только что вышла из душа, а ее волосы поблескивали в мягком свете люстры, и она выходила на балкон, чтобы взглянуть на звезды, а потом забиралась на парапет и тянулась к ним, тянулась, тянулась… Хирам пытался остановить ее, кричал, чтобы она была осторожна, но ее нога соскользнула, и в тот миг, когда она начала падать, он увидел, что это вовсе не Джейн, а Эйлин, Эйлин, тянувшая к нему руки, молившая о помощи, но он не успел, и его возлюбленная полетела вниз, крича. Во сне падение не кончается никогда.

Потом он очутился на кухне — готовил что-то, помешивал содержимое пузатой кастрюли, какую-то липкую жижу, которая лениво булькала и была похожа на кровь, а он остервенело мешал ее, потому что знал — гости скоро придут, а еда еще не готова и вообще никуда не годится, она им не понравится, и он сам им не понравится, он должен приготовить все, должен позаботиться, чтобы все было безупречно. Хирам начал мешать быстрее, и вот уже раздались шаги, они слышались громче и громче, эти тяжелые шаги по ступеням, приближались и приближались…

Он подскочил на кровати, разметав подушки и простыни, в тот самый миг, когда кулак, размером и цветом в точности напоминавший копченый виргинский окорок, проломил закрытую дверь спальни. Послышался удар: один, другой, третий — и дверь разлетелась в щепки. На пороге стоял Дубина.

Семифутового роста, он был одет в плотно прилегающий кожаный костюм. Отвратительную квадратную голову покрывали загрубелые ороговевшие наросты, маленькие глазки злобно горели под массивным костяным гребнем — один ярко-синий, другой кроваво-красный. Правая сторона губ заросла гладкой блестящей рубцовой тканью, по лицу расплывался огромный зеленоватый синяк. Уши у него были кожистые, пронизанные паутиной вен, как крылья летучей мыши, голову вместо волос покрывали нарывы.

— Сволочь! — закричал он голосом, который вырывался из половины рта, точно обжигающий пар. — Туз недоделанный! — вопил он. Пальцы его правой руки были сжаты в вечный кулак и заросли гребнями грубой ороговелой кожи. Когда он сжал в кулак и левую руку, мышцы на ней пошли буграми, и кожаная куртка лопнула по швам. — Я убью тебя, ты, поганый жирный слизняк!