Елена Грушко - Голубой кедр

- Что это значит? - спросил Лебедев.

- Я сверялся с очень подробной картой этого района, - рассказал Игорь. - Первый треугольник - то самое стойбище, где мы снимали. Другой деревня, где мы сейчас с тобой. Впрочем, лоскут этот очень старый, возможно, еще и не деревня тут обозначена, а какое-нибудь иное древнее селение.

"Тут недалеко еще стойбище стояло. Тайга большая, всем места много..." - словно наяву услышал Николай протяжный голос дзё комо.

- И видишь, как раз между ними - голубой кедр, - пояснил Игорь. История, которую я тебе рассказал, случилась два года назад. Нечего и говорить, что, едва разобравшись в этой карте, сверив ее с топографической, я снова приехал в стойбище и отправился к голубому кедру. Клянусь, всю тайгу обшарил, а поляны с кедром не нашел. А ведь видел ее своими глазами - уж своим-то глазам я верю! Тогда я решил пойти другим путем - от второй отметки, от этой деревушки. Уже в прошлом году вышел отсюда - и опять ничего. Кстати, тогда меня тут пытались поморочить домовушка и его супружница, кикимора. Да уж, ночка была!.. Словом, опять я не нашел кедра, хотя в карте уверен на все сто. Вернулся домой ни с чем. И вот как-то пришла мысль: а почему старуха так неожиданно отправилась в тайгу? Ведь сколько мы там, в стойбище, до этого были, не меньше десяти дней, и она все время себя худо чувствовала, а ничего, сидела себе. И вдруг - сорвалась. Не в том ли дело, что голубой кедр можно увидеть только в определенное время? Скажем, в один из дней конца сентября, как сейчас? Логика в этом есть - сейчас как раз время созревания кедровых шишек. Я прикинул числа... сегодня, Коля, ровно два года, как я был на той поляне. Еле удалось вырваться на эти дни с работы. Как всегда, план горит. Да пускай и сгорит! Хуже, что вчерашний день пропал. Так что придется нам с тобой сегодня идти, идти и идти. Еще один год потерять - это не по мне!

- Да что тебе этот кедр? - спросил Лебедев. - Посмотреть?

- Э, Коля! Думаешь, я только консервы да ружье несу? У меня полрюкзака кассет японской цветной пленки, да кинокамера, да "Кодак". Это же кедр уникальный, кедр-пра-пра-пра-дед. Тут можно снять кадры, которых никто не снимал и уже не снимет. Такой шанс не всякому выпадает. Единственный шанс! Ведь никто, кроме меня, этого кедра не видел и дороги к нему не найдет.

- Ну, а я увижу? Тебе не жалко?

- Раз уж ты свалился мне на голову, не могу же я допустить, чтоб ты так вот задарма страдал. А увидишь этот кедр - ни о чем другом больше и думать не сможешь, понял? И все твои статеечки о моральном и аморальном облике покажутся тебе жуткой жвачкой. Да мы с тобой вместе такую киношку сделаем!.. Говорят, я с камерой родился, а на бумаге двух слов не свяжу, хотя язык подвешен вроде бы. А как ты пишешь, мне нравится.

Комплимент был приятен, как и то, что вела Игоря в тайгу такая мечта. Одно оставалось неясным.

- Но почему же так волнуются эти... - Лебедев замялся, - ...местные привидения?

Игорь начал перематывать портянки - ровно, ловко, Лебедев даже позавидовал.

- Наверное, они вроде хранителей заповедника! - усмехнулся он.

И Лебедев рассмеялся, тоже начиная собираться в путь. Возникло на миг какое-то невнятное ощущение... раскаяния, потери, несостоявшегося прощания ли... да и ушло, как пришло. Он только спросил:

- Что значит Омиа-мони?

- В нанайских сказках так называется дерево душ, - после некоторой заминки ответил Игорь и приказал: - Все, разговоры окончены. Пошли в темпе!

* * *

По руслу идти оказалось труднее, чем по сопкам: камни выскальзывали из-под ног, то и дело приходилось взбираться на кручи, к которым вплотную прижималась речка: она незаметно слилась с другой, широкой и скорой, так что перескакивать и тем более переходить ее вброд в поисках удобной дороги сделалось вовсе невозможно.

Миновали сплошь желтый лиственничник, и Николай, несмотря на напряжение пути, надолго замер, оглядывая мягко шелестящие заросли. Кое-где иголочки уже осыпались, покрывая склон мягкой, прозрачной желтоватой кисеей. Похоже, будто выпал ранний снег неведомого, фантастического оттенка. Небо было серое, непогодное, но желтизна хвои смягчила его суровость, веселила глаз. Серая до черноты студеная река оставляла в извивах сугробы ноздреватой бело-желтой пены. Течение здесь было очень быстрое, глубокая стремнина рябила, отливала, как сталь, радужной, неожиданной синевой, чешуйчатая, гибкая, словно спина неведомого водяного зверя.

Лебедев смотрел, и сердце его щемило. Он и вообразить не мог, что неяркая желтизна лиственниц, нахмуренный серый денек бывают так притягательно прекрасны. Если бы мог, он бы обнял сейчас и этот желто-рябой от хвои курумник, и тонкие черные стволы, и дрожащую от наступающих холодов речку, уткнулся бы в них, чтобы всем сердцем, всем телом принять запахи и краски.