Джеймс Херберт - Гробница

А Монк краем глаза следил за Холлораном со своего переднего пассажирского кресла.

МОНК

ПУТЕШЕСТВИЯ ПИЛИГРИМА

Как ни верти, это было паршивое имя. Но никто из детей, с которыми он вместе играл, не додумался добавить две буквы в самом конце, чтобы получилось еще забавнее. Они звали его Гориллой. До тех пор пока ему не исполнилось четырнадцать лет. В четырнадцать "горилла" вырвалась из своей клетки.

Тео (или Теодор Альберт, как звала его мама: "Теодор Альберт тебя нарекли при крещении; значит, Теодор Альберт тебя следует звать, мой голубчик", - приговаривала она всякий раз, разделяя на пробор его волосы и приглаживая их мягкой ладонью, прежде чем проводить его от дверей до пикапа, в котором уже ждал старый добрый дядюшка Морт, чтобы отвезти его в школу.) - Тео совсем не был буйным, непослушным шалопаем.

"Ты шикарно выглядел бы, мальчуган, - непременно выговаривал ему дядюшка Морт, - если бы ты не был таким толстым". А в Костевилльском колледже изо дня в день повторялось одно и то же: мальчишки всех возрастов неуклюже переваливались перед ним на полусогнутых ногах, согнувшись в три погибели и свесив руки вниз, так что пальцы чуть не волочились по земле, подражая обезьяньей походке, и передразнивая его хрипловатый высокий голос (еще одно непоправимое несчастье). В конце концов он не удержался и "задал им перцу" - нет, все это неправда: он всегда плакал, когда его обижали, он всегда ревел, потому что был сопливым маменькиным сынком, - он знал об этом, и его мучители тоже об этом знали; он никогда не поднимал свои пухлые кулачки на дразнивших его шалунов, а мальчишки говорили, что он накладывал в штаны от испуга всякий раз, когда собирался дать сдачи, но... Но в те годы, когда он учился в колледже Западного Честера, - да, именно после того, как Тео устроил знаменитый пожар в своей школе, - он уже не был трусом и сопляком! В то утро все говнюки как один собрались в актовом зале на церемонию вручения премий (ему-то никогда ни одной награды не доставалось); и вот в один роковой миг перешептывания между соседними рядами, подталкивание друзей локтями и приглушенное хихиканье девчонок сменилось общим многоголосым воплем, когда огонь перекинулся на верхний этаж и обезумевшая толпа хлынула к дверям, где уже бушевало пламя. В общей суматохе каждый пытался поскорее выбраться с этой раскаленной адской сковородки; люди давили друг друга, пробираясь туда, где, как им казалось, у них был хоть какой-то шанс на спасение. Однако серьезные ожоги получили только трое человек; еще пятнадцать погибли или были изувечены, когда, сбитые с ног мятущейся толпой, они попали под обрушивающиеся балки здания (любопытно, что среди пострадавших не было учителей - факт, вызвавший наибольшее негодование родителей).

Этот день стал поворотным пунктом в судьбе Теодора Альберта Монка, тем самым знаменательным "днем, когда он вырвался", когда он понял, что у каждого человека в этом мире есть воля и сила, и каждый из нас в какой-то степени наделен властью над всеми остальными - надо только дождаться своего момента, "Времени Ч", часа расплаты. Совсем необязательно быть Альбертом Эйнштейном или Чарльзом Атласом (или даже этим проклятым Чарли Брауном), чтобы решиться на Поступок, предрешающий участь остальных. Вытягиваешь вперед указательный палец, а большой поднимаешь вверх, словно взведенный курок пистолета, вот и все. Бинго. Лото. Это произойдет не сразу и не здесь, конечно; но час возмездия все равно настанет. После этого могут пройти многие дни, недели, а может быть, даже и месяцы, случай обязательно представится, он не уйдет от тебя. Нужно лишь застигнуть их врасплох, чтобы избежать подозрений. Чтобы самому остаться в безопасности.

Сперва он пробовал свою силу на разных мелких тварях - лягушках и мышах (лови их, дави их), затем наступила очередь старого косоглазого кота, бабушкиного любимца (подсыпать гербициды в блюдечко с молоком - это так просто и так незаметно!), потом - бродячей собачонки (он заманил ее половинкой бутерброда с колбасой в старый холодильник, брошенный кем-то ржаветь на помойке, и плотно захлопнул дверцу; когда через две недели он вновь пришел на то же место и открыл камеру, тяжелый смрад, исходивший оттуда, вызвал у него приступ рвоты). Дальше - больше. Пришло время и для уголовщины.

Четверых он пришил (ему нравилось само звучание блатного словечка "пришил") - двух парней и двух цыпочек. И никто ничего не узнал.

Когда он смотался в Филадельфию, к этому списку добавились еще двое, а если считать желтомордого, то трое. В Лос-Анджелесе чуть-чуть не добавилась еще одна (под влиянием момента чертова девка дралась, как разъяренная дикая кошка - может быть, именно это еще больше возбуждало его - и ее острые каблучки-шпильки, которыми она топтала его, чуть не выбили ему левый глаз, нанеся ему столько мелких ран и ушибов, что он был вынужден спешно ретироваться, прося пощады и скуля, как побитый пес; но в то же время про себя он думал, что вряд ли кто-нибудь еще мог испытывать столь сильное сексуальное возбуждение с таким множеством ссадин и синяков на теле).