Юрий Иваниченко - В краю родном, в земле чужой

- Да. Генерала, графа Александра Николаевича Кобцевича. Командира полка кавалергардов, - улыбаясь и возвращаясь, Вадим притянул любимую к себе.

Таня благодарно припала к его губам - и вдруг отстранилась:

- Кобцевича? Это что - однофамильцы?

- Вряд ли... Когда я занимался двенадцатым годом, еще не знал твоего Сашу... Кобцевич похож - но не портретно. Или художник... нет, впрочем, не художник. За поколения размазался. Второе же сходство просто поразительное.

- Второе сходство?

- Внешне твой муж отличается от графа Александра Николаевича только прической и покроем мундира.

ГЛАВА 4

Полковник Дмитрий Алексеевич Рубан обнажил русую, коротко стриженую голову и перекрестился. Потом тронул пегие от ранней седины усы, приподнялся в стременах и, крикнув: "С Богом, православные! Вперед!", - послал гнедого навстречу французам.

Загрохотали копыта: - лава стронулась и, набирая мах, вырвалась из перелеска на открытое пространство.

Острым, всеохватывающим взором старый рубака увидел врага - строгие линии штыков над редутами, строй пестросиних улан, теснящихся в лощине, дальние фигурки канониров, облепивших орудия полевых батарей, - а справа своих. Близко. В ста шагах. Размеренно и мощно набирающих рысь кирасиров. Его сиятельство граф - впереди на три крупа, и ослепительная полоска булата вращается в его деснице. А дальше, за кирасирами, за речушкой Случайной, еще не ведающей, что через краткий миг воды ее смешаются с кровью, на правом пологом склоне, за кустарником и мелколесьем - виннозеленые пятна мундиров и короткие блики на штыках и стволах ружей батальонов резерва.

Быстрее, быстрее, ветер засвистел в ушах, сзади сбоку визжали и улюлюкали казаки - а там, впереди, над французскими батареями, вспухли голубоватые облака порохового дыма. И в тот самый миг, когда Рубан особым, невыразимым и острым военным чутьем уловил, что - недолет, а до следующего залпа авангард успеет перемахнуть луг и врубиться во французский строй, нахлынуло, накатило ощущение счастья.

Это - не первое и, даст Бог, не последнее сражение, не генеральная баталия, а очередная арьергардная схватка, бой за выигрыш пары дней, чтобы оторваться от неприятеля измученной пехоте, чтобы успели построить редуты и ретраншементы усталые мужики, чтобы подвезли порох и ядра голодным пушкам. Но это - не безнадежная схватка под неисчислимыми жерлами пушек и ружей, когда только Божий промысел спасет православных, и лишь немногие, отирая сабли и успокаивая взмыленных коней, ощутят себя отмеченными судьбой и благодатью.

Этот бой - почти равный, а значит - тот самый, где все решает выучка и храбрость; бой из тех, ради которых пройден весь путь - от росных лугов и рубки лозы до суматошных бивуаков и даже безоглядных кутежей под недреманным оком портрета Его Величества на свежей стене офицерского Собрания. И счастье седоусого полковника, разменявшего в походах, кутежах и рубках пятый десяток то, что именно он, именно Дмитрий Алексеевич, пригодился по-настоящему Отечеству, что выпала ему честь доказать, что такое - старый солдат и что такое жизнь за Царя.

И было еще непередаваемое в словах ощущение красоты происходящего, красоты превыше крови и грязи, неизбежно и обильно разверзнущихся через несколько мгновений над невинной Случанкой...

Дым, пламя и комья земли - недолет; гнедой перемахнул через воронку, пронизал дым - и Дмитрий Алексеевич, взметнув клинок, закричал гортанно и страстно, весь охваченный огнем боя и победы. Да, да, победы - по неуловимым неопытному взгляду признакам почувствовал полковник, что уланы не выдержат удара не смятых ядрами кирасир и казаков, дрогнут и подадутся, и проклятые редуты не спасут - казаки не дадут мгновения отрыва, влетят в пехоту на спинах улан - и считай посеченных, Бонапартий!

- Наседай на улан! И за ними - на редуты! - выкрикнул Рубан; и в это же мгновение, предпоследнее перед сечей, ряд французских ружей окутался пороховым дымом.

Сквозь грохот копыт, крик и свист резануло злое жужжание пуль - мимо, мимо, но в лаве есть выбитые; краем глаза направо - кирасиры ломят! - но, боже мой, белоснежный Ладо Кобцевича принял пулю и, судорожно подогнув ноги, с маху врезается в траву!

Каким-то чудом граф успевает оттолкнуться и, чуть разворотясь в воздухе, катится по лугу.

Дмитрий Алексеевич еще успел почувствовать - как свое! - как удары гасят сознание Кобцевича, а все его существо уже повернуло коня вправо, наискосок сверкающему строю кирасиров, не имеющих ни мгновения, ни пространства, ни права даже расступиться, разомкнуть строй, не то что замедлить мах.