Юрий Иваниченко - В краю родном, в земле чужой

Дмитрий сел, покрутил головой (уже бамкали далекие бронзовые молоточки, отзванивая потерю крови) и распорядился:

- Перевяжите майора. Прости, Александр Григорьевич - стреляют, как сапожники, чуть не поубивали...

Когда, спустя семь с половиной минут, из-за лесочка вымахнула колонна легковушек и автобусов, "КАМаз" стоял в полусотне метров от перекрестка, шлагбаум будто и не закрывался, и "нива" с мигалкой стояла на трассе, осаживая негустой поток "жигулят" и "москвичей" дачников, возвращающихся в город.

За рулем "нивы" сидел и помахивал из открытого окна жезлом прапорщик Москаленков, регулировал движение и все раздумывал - сразу сказать или потом отразить в рапорте, что открыл огонь на поражение, не дожидаясь команды; а на заднем сидении, поневоле касаясь друг друга, сидели два бывших майора, два раненых профессионала, два брата, и каждый считал правильными только свои поступки.

Колонна выкатилась на шоссе и понеслась к Москве. "Нива" развернулась и пристроилась сзади: до окружной - всем по пути, а там - в госпиталь.

Спустя пару минут Рубан сказал, умащивая поудобнее раненую ногу:

- Твоя взяла, гэбуха. Кобцевич ответил вяло:

- Заткнись, мент, - и хотел продолжить, сказать, что не взяла ничья, просто событиям дано разворачиваться своим чередом, и не их ума дело подводить итоги и выискивать смысл. Но не стал напрягаться, тем более при прапорщике, а откинулся на сидение и спокойно стал вслушиваться в перестук бронзовых молоточков по хрустальной наковальне...

- Что - кровь...

- Что - род...

- Что - Бог...

- Что - долг...

- Кто - брат...

- Кто - враг...

- Кто - прав...

- Где - век...

- Где - рок...

- Чей род...

- Чей брат...

Потом была операционная, палата, солнце, и снова ночь, и снова пришли двое, но уже с другими лицами, и объясняли, объясняли равносущность намерений и действий, вероятностей и реальностей в поляризованном мире противоборствующих сил, и Дмитрий все хотел их узнать и расспросить...

ЭПИЛОГ

Саша Рубан поднялся в лифте и подошел, чуть прихрамывая, к двери. Звонить не стал - увидит в глазок и не откроет, - а достал заготовленный дубликат ключа, негромко щелкнул замком и вошел в квартиру...

В Москве затеряться можно - если очень постараться. Татьяна постаралась, как смогла, но оказалось - не очень.

Ко времени выхода Рубана из госпиталя она выехала из квартиры, ушла, не оставив координат, из студии и, кажется, отменила или сверхплотно законспирировала встречи с Вадимом. Но Машке Кобцевич позванивала - откуда, собственно, Рубан и узнал, что Танька осталась в Москве.

Но Машка - известная партизанка, ни за что на адрес не расколется. А со временем на поиски и с деньгами у Саши стало туговато.

После двух месяцев в госпитале и еще одного - под следствием ему, самодуру, беспредельнику, разгильдяю и угонщику "камазов" с колхозной картошкой места в очищающихся рядах не нашлось.

В рэкетиры сам не пошел - побрезговал.

Устроился водителем-охранником к банкиру, тоже, слава Богу, хохлу и тоже некурящему.

Платил Тимофеич хорошо, вроде даже слишком, но, во-первых, резко похолодало к бывшим праздникам, а ныне поминкам, и пришлось прикупить одежку, в комисах же шмотки стоили столько, что Рубан поначалу даже переспрашивал, и сшито почти все оказалось на недомерков. Хорошо, хоть с обувкой проблем не встало - обеспечило родное покойное МВД на пять зим вперед. Во-вторых, неважнецки стало со жратвой, впроголодь же не поработаешь - приходилось тратиться.

Водил Рубан шефову "девятку" аккуратно, вылизывал в охотку, и за две недели выучил шефов график назубок. Понял, когда просить и делать "окна", когда - от зари до зари, от темна до темна, - и тогда только всерьез принялся за поиски.

Сначала прокатился по адресам подружек. Пусто. Потом дней десять "пас" Вадима, но на Таню так и не вышел. Прибивать же самого Вадима перехотелось. В самом ли что-то изменилось, Вадим ли стал другим? Гуляет с пацанятами, как примерный папаша, и ни дружков, ни девочек... А на лице - растерянность, будто у ежика при встрече с обувной щеткой.

Страна разваливалась, придурки всех мастей митинговали, жратва теряла всякое название - просто еда, и только, а Саша, не отчаиваясь разве только от хохляцкого своего упрямства, высматривал и высматривал Таню в громадной, все еще многолюдной, поганеющей Москве.

Потом, когда уже и Союз гавкнулся, а за рубль и поздороваться стало можно не co всяким, Рубан хлопнул себя по лбу: женщине легче поменять семью, работу, подруг и любовника, чем косметичку, парикмахершу и портниху.