Михаил Ишков - Заповедник архонтов

— Вот он, сосуд разума, острый снаружи и плавный внутри, — послышался единый голос Ин-се и Ин-ту.

Они оба разом встали.

— В этом, как мы полагаем, заложен глубокий смысл: ковчег острыми вершинами страшен для врагов и идеальной обтекаемостью шара милосерден к созидающим его. Теперь взгляни на первый вариант.

Многогранник неожиданно растворился и на его месте в темноте возникло изображение двух соединенных равносторонних треугольников. В центр образовавшегося ромба был вписан круг. Фигура коряво, рывками перекувыркивалась.

Потеха была изрядная, однако у выживших из ума стариков эта пародия на святую икону вызвала безмерное воодушевление. При виде этой убогой геометрии они неожиданно загундосили странный перепев из двух нот.

Эта сцена более напоминала фарс, но я даже не улыбнулся. Мне стало не по себе от этого полета мысли, до которого оказались способны допрыгнуть властители планеты.

Кольнула догадка — насколько же далеко ушли вперед нищие хорды последних разрядов, вынужденные ежедневно добывать хлеб насущный. Насколько быстрее очеловечились беглые, отважившиеся уйти в степь, в горы, по сравнению с теми, на кого они пахали, сеяли, добывали ртуть, собирали водоросли, водили звездолеты и парусники. Куда могли увести их славные, способные испытывать восторг перед изображением треугольников и окружностей, которых, по-видимому, полным-полно в каждом учебнике геометрии. Исходя из их логики, эти учебники тоже следует считать священными писаниями. Но эти непробиваемо великие, сидевшие передо мной, вряд ли были способны осознать собственное бесплодие. Ирония — это не для них. Пункты древних поведенческих программ — как выразился Ин-се, «технологии жизни», — которые архонты запечатали в их головах, были неприкасаемы.

Мне стало не по себе. Я не мог справиться с ощущением прикосновения к чему-то липкому, холодному, пупырчатому. К тому же теперь я был посвящен в государственную тайну, а на языке любого властителя в любой части Галактики это означало, что в случае отказа выразить восторг перед результатом их дерзновенных поисков, дни мои сочтены.

— Что скажешь, знахарь? Не эти ли образы ты видал во сне? — спросил Ин-се.

Попал в точку.

Мне стало страшно и обидно. Неужели у меня не было выхода, кроме как пасть, вопить о милости, признать свои ошибки, вступить в когорту славных, уверять Петров, Андреев, Иоаннов, Якубов, Исай и Иеремий, что нелепый треугольник есть отсвет царства Божьего, некий план Града небесного, о котором мечталось на земле? Или возопить — о, попечитель, почему ты бросил меня на растерзание, отдал в руки тупых фанатиков, приверженцев геометрических схем, не подозревающих, что будущие царства — есть царства незримого света, идеальных форм, полноты жизни.

— Нет, величества, мне виделось нечто более грандиозное, исполненное великого одухотворенного смысла. Разве вычерчивание незамысловатых геометрических фигур пристало священному сосуду? Его явь — тайна, и в то же время и ясный, знакомый каждому облик. В нем все должно быть прекрасно. Он должен служить образцом красоты?

— Что такое красота? — спросили старцы.

Наш разговор не имел смысла, однако и отмалчиваться было нельзя.

— Красота — это совершенство, это попытка отыскать вечное, на худой конец, общее, в формах реальной жизни. Красота наполняет душу восторгом и награждает желанием жить.

— Разве эти изображения не совершенны?

Я отчаянно почесал колени.

— Хорошо, — сказал Ин-ту, — мы покажем тебе подлинное изображение ковчега…

В той же сердцевине полупрозрачного мрака вдруг возникло изображение некоей угловатой глыбы в обрамлении трехконечных звездочек. В просвечивающем массиве просматривался светящийся многоцветный шар.

— На колени! — воскликнул я. Старцы, не скрывая удивления, вскочили, бросились в объятия друг друга, прижались щеками.

— Священный облик следует приветствовать, стоя на коленях, — объяснил я, потом добавил. — Развязные позы при лицезрении священного сосуда недопустимы.

Ин-се и Ин-ту тут же разомкнули объятья, глянули друг на друга, потом одновременно на меня и, поджав губы, задами нащупали кресла и устроились в них. Сели строго, выпрямив спины.

Наступила тишина. Я понял, что моя судьба решена.

Наконец Ин-ту спросил.

— Что скажешь на этот раз, обормот? Впечатляет?

В ответ я отчаянно почесался.

— Ишь ты, — прокомментировал тот же Ин-ту, — как ловко чешется. Совсем как подлинный хорд.