Журнал «Если» - «Если», 2008 № 02

Со стороны ситуация выглядит так: книжную торговлю, со всей ее уникальной спецификой, взяли и директивным методом приравняли к торговле колбасой. Свеженького!

Что может читатель противопоставить этой уравниловке? Казалось бы, он голосует за книги рублем. За хорошие книги, естественно. Но давайте посмотрим правде в ее недобрые глаза. Спрос определяет вовсе не потребитель-интеллектуал, не разборчивый читатель, а совсем другой. Запойный. Тот, кто покупает много и часто. Кому надо побольше свежих книг.

И вот с таким читателем — беда. Один мой знакомый, как раз из числа запойных потребителей фантастики, недавно писал у себя в ЖЖ, рецензируя некую книгу: язык безобразный, персонажи картонные, но представляете — читается легко!.. Вообще-то, слабый текст не может восприниматься «легко» по определению. От него остается чувство стыда за автора. Это не «легко», это противно. Но времена изменились, критерии оценки текста тоже. О том, что будет именно так, нас еще в 1999-м предупреждал со страниц «Если» Сергей Переслегин. Приехали?

Сплошь и рядом люди, которые еще вчера не стали бы покупать графоманскую белиберду, относятся к ней все снисходительнее. А новое поколение уже полностью дезориентировано. «Яркий образный язык» из отзывов читателей на поверку оказывается набором красивеньких клише литературной попсы полувековой давности. Вычурная фраза, напыщенные метафоры уже идут за высокий стиль. Клише, штампы, пустозвонство: вы это покупаете? Ничего, за вас купят другие.

Ответить на такой читательский запрос проще простого, и торговля отвечает. Сообразно запросу, она уже откомпостировала мозги издателям, а авторов и просить не надо, их много разных, хватит на всех. Это кризис фантастики? Отнюдь. Это нормальное состояние развлекательного жанра, нишу которого захватила, на свою беду, русская фантастика. Соответственно, изначально сниженные критерии «развлекалова» переносятся на фантастику в целом.

И те, кто пророчит обрушение рынка фантастики, ошибаются. Такого рынка в чистом виде больше нет.

Есть длиннющий колбасный ряд, в котором изредка попадается фантастический сервелат. Обычно нарезкой.

На бутерброды.

«Все, что нам нужно, — это любовь». Так завещал нам великий Леннон, и под его словами, несомненно, подписался бы и герой данного очерка — американский писатель-фантаст Теодор Старджон, которому в феврале исполнилось бы 90 лет. Он принадлежал к легендарной плеяде писателей, чью эпоху, все более уходящую в историю, по праву называют «Золотым веком» англоязычной фантастики. Хотя принадлежал чисто формально — точнее было бы сказать: «он тоже жил и творил в то время». Потому что мало было в истории этой литературы авторов столь же независимых от общественного мнения и общепринятых норм, от моды, табу, авторитетов и групповых пристрастий, как Старджон.

Свободна в его произведениях и любовь. Она непривычна, она парадоксальна, фантастична, доведена до абсурда, вывернута наизнанку. И все же это именно любовь, а не то, что многие подумали. Более того, Любовь с большой буквы, приобретающая у писателя почти религиозный смысл. Что само по себе парадокс, поскольку писатель был известным скептиком и иконоборцем.

Он прожил жизнь и писал фантастику не так, «как надо». Поэтому читателя не должно удивлять, что рассказ о жизни и творчестве этого человека я начну с некролога, написанного его младшим товарищем по перу Харланом Эллисоном — таким же «возмутителем спокойствия».

Весной 1985 года Старджон уже знал, что умирает. Опухоль в горле, отягощенная недавно перенесенной пневмонией, — какие тут иллюзии… Он еще успел слетать перед смертью на Гавайи, проститься с райской природой тропиков, в которых некогда провел лучшие годы жизни. А затем вернулся домой, попросил друга Эллисона сочинить некролог и закончил свой жизненный путь в кругу тех, кого любил — своей последней жены и всех семерых детей от разных браков.

Эллисон написал в некрологе: «Его ослепительный талант остается зримым напоминанием, что этот жалкий жанр грез и болезненных видений еще может иногда называться литературой… Для кого-то он представлял собой живое святотатство на грани непристойного фаллического символа, вроде единорога в райском саду. Для других был расточительным гением, около десятка лет занимавшим первые строчки в списках самых блистательных писателей нашей страны — независимо от того, к какой категории отнести его творчество… Для молодых писателей он стал своего рода иконой; для стариков, живых свидетелей его непутевой, не вписавшейся ни в какие рамки жизни, олицетворял собой несбывшиеся грезы… Немного найдется писателей, чья собственная жизнь стала таким же произведением искусства, как и их литература. Он вовсе не был мифическим существом; скорее — легендарным. Там, где ступал он, всегда возникало завихрение воздуха».