Герберт Циргибель - Иной мир

— Пожалуйста, — сказал я, — сделай это.

Он не сделал этого. Затем Соне пришла в голову идея. Муха, считала она, выросла между переборками. Легкая радиоактивность возможно могла создать для нее основу для жизни. Паганини был очень доволен, когда мы снова перенесли его Рабиндраната на старое место. И теперь на самом деле произошло неожиданное. Муха отдохнула, и через некоторое время она снова ползала по стенам, умывалась и была здоровее всех нас. И Паганини снова ожил. Мы заметили это по его болтовне. Теперь он совсем забросил сочинение музыки.

Между Гиулой и Паганини возникли своеобразные отношения. Гиуле больше не мешало сумасшествие Шитомира, напротив, он порой даже принимал его. Виной всему была эта муха. Он охотно владел бы ей единолично, и оттого что это не было возможно, он довольствовался тем, что был ее совладельцем и был в хороших отношениях с Паганини. Он был словно ребенок, и если бы это было возможно, он бы купил муху у Паганини или выменял бы на что-нибудь.

Мне тоже очень нравилась зверушка, но сумасшествие Гиулы принимало пугающие формы.

— Может быть и ты споешь мухе что-нибудь, как Паганини, — с издевкой сказал я. — Вы оба могли бы посоревноваться. Не забывай, что на Земле производят мухобойки.

— Мы не на Земле! — получил я в ответ.

— Но это далеко не причина для того, чтобы делать из «Дарвина» храм мухи, — поддержал меня Чи. — Религиозное безумие это последнее, что нам нужно на борту. Повиси-ка ты лучше на экспандерах, у меня совсем нет желания снова массировать тебя.

Гиула проворчал что-то и обратился к своему талисману.

Чи был прав, но кто был повинен в этом состоянии? Не был ли у каждого из нас свой тик?

Четырнадцатое мая

Хоть бы мы никогда не находили эту муху! Она — начало конца. Чи напрасно рассчитывал, напрасно надеялся. Для нас не может быть срока в полтора года. Вчера началась заключительная глава нашей трагедии. Ее написала маленькая, жалкая навозная муха.

Я хотел взглянуть на нее. Она принадлежала нам всем, и почему бы мне не посмотреть одним глазком, как она умывается? Паганини спал. Соня снова усыпила его. Но Гиула тоже вышел на минутку из каюты. Я один находился на корме и искал муху. Это было нелегко, найти ее в этом полумраке, потому что она могла ползать повсюду, наверху, внизу или на стенах. Я не мог найти ее. Затем пришел Гиула и тоже начал искать. Потом помогали также Чи и Соня. Это было неизбежно, что в этой тесноте кто-то придавил ее к стене. Кто ее убил, я и по сей день не знаю, и это, пожалуй, никогда не будет установлено. В любом случае, кто-то из нас раздавил ее. Она приклеилась к стенке. Гиула убежал в свою каюту. Я боялся, что он может совершить глупость, и полез за ним. Я попытался успокоить его.

— Мне жаль ее, — сказал я, — но не забывай, Гиула, это была всего лишь муха.

— Я раздавил ее всмятку, — лепетал он, — я убил ее. Я чувствую себя убийцей…

— Чушь, Гиула, это мог быть любой из нас. Но как мы теперь объясним это Паганини?

— Я убил ее…

Вошел Чи. Он скорчил мрачную физиономию.

— Это невыносимо, эта бестия только приносила несчастье. Присматривайте за Паганини, когда он проснется.

— Я убил ее, — снова забормотал Гиула.

— Если бы эта бестия умерла тогда, — сказал Чи, — теперь мы можем приготовиться к причитаниям. Прекрати скулить, Гиула, через два месяца мы катапультируем зонды. Когда мы будем на Земле, ты сможешь построить целую ферму мух. Есть вещи похуже, чем дохлая муха.

Чи держался за щеку.

— Что с тобой? — спросил я.

Он сморщился.

— Зуб болит.

— Опять? Если больше ничего — тогда Соня быстро это поправит.

— Никогда, — решительно сказал он. — Она должна будет дергать…

— Ну и что?

— Ну и что! У меня болит коренной зуб, тот самый, у которого по меньшей мере четыре корня. А она не зубной врач. Зуб необходимо пломбировать, он еще в хорошем состоянии.

— Но, Чи, такой смешной зуб. Разевай рот и черт с ним.

Он действительно разинул рот и указал мне пальцем на зуб.

— Ты называешь это смешным? Он сидит прочно словно столетнее дерево.

— Тогда путь растет дальше, — сказал я и оставил его наедине с Гиулой. Мне следовало рассказать об этом Соне, но когда я был у нее, я забыл обо всем. Так тяжело вспомнить о чем-либо. То же самое с моими записями. Если я не делаю каждый день пару записей, потом из моей памяти все словно рукой смело. Но это происходит, пожалуй, не только со мной. Порой в нашей памяти появляются проблески, без какой-либо взаимосвязи. Так было и сейчас, когда я был у Сони. Мы говорили о всяких пустяках и затем молчали целую вечность — может быть, минуту или час — не знаю. Затем я провел рукой по ее волосам, и она вдруг сказала совершенно бессвязно, погрузившись в свои мысли: «Освенцим…»