Сергей Казменко - Вариация на тему древнего мифа

- Я смогу. Я тоже смогу.

Я ничего не ответил. Мне очень хотелось бы верить в это. Но душа моя верить отказывалась.

Мы молча поели и легли спать. На другой день я вернулся в лагерь. И больше мы с Каньяром не виделись.

Хотя это не совсем точно - но о той встрече я расскажу позже.

Вернувшись из экспедиции, я несколько лет не получал никаких новых сведений ни об Орьете, ни о Каньяре. Потом подвернулась эта работа над Полисом, я весь ушел в нее, и на какое-то время она отодвинула на задний план не дававшие мне покоя воспоминания. Полис в какой-то мере спас меня, потому что мало-помалу воспоминания об Орьете превратились в какую-то манию, и я стоял на грани повторения безумного поступка Каньяра. А это было бы настоящей глупостью: ведь мы с ним по своей психической организации люди совершенно разные, и для меня бессмысленно повторять тот путь, который избрал он. Работа над Полисом, явив собой суррогат счастья, отвлекла меня от навязчивых мыслей, и только когда мы через два года построили его - неплохо получилось, вы не находите? - я вновь вернулся мыслями к Каньяру. И по чистой случайности в скором времени повстречался с тем самым нашим общим знакомым, который несколько лет назад впервые рассказал мне о странном поступке моего друга. На сей раз он поведал о случившемся после моего визита на Орьету. И уже по тому, как начал он свой рассказ - без какого-либо следа иронии по отношению к Каньяру, тихим, грустным голосом сочувствующего чужому несчастью человека - я понял, что не ошибся в самых худших своих прогнозах.

Три года назад Каньяр решился, наконец, воплотить в дереве свой идеал. И вскоре после этого наш знакомый побывал у него в гостях, разговаривал с ним, видел его избранницу. И ему - простому человеку, не привыкшему задумываться над тонкими душевными переживаниями и всегда предпочитавшему десяток анекдотов прекрасному роману о любви - ему стало страшно за Каньяра. Как он рассказал, та, что составляла мечту всей жизни моего друга, была замкнута и холодна. Она чужой вошла в его дом и в его деревню, и даже наш знакомый, посторонний, случайный человек, увидел и ощутил на себе как бы отталкивающую все живое силу отчуждения, исходящую от нее. Она, наверное, по-своему любила Каньяра - как-никак, именно он подарил ей жизнь - но любовь эта, судя по рассказу моего знакомого, счастья Каньяру не приносила. Он был хмур и замкнут, и ни разу за все время их встречи даже не попытался улыбнуться. И не было для меня утешения в том, что я предчувствовал такой итог. Кого и как можно этим утешить? Лучшие люди Земли жизни свои кладут на воплощение идеала - в красках, в камне, в книгах - и умирают, так и не достигнув желаемого. А он решился на то, что не удалось еще никому со времен Пигмалиона - а кстати, принесло ли это Пигмалиону счастье? - и расплата была неминуема. Мы слишком далеко ушли вперед по сравнению с уровнем, на котором живут сегодня аборигены Орьеты. И слишком многое, наверное, потеряли на этом пути, и потому нам не найти счастья на дорогах, которыми они проходят по жизни.

Я снова отправился на Орьету едва лишь представилась возможность. На сей раз - с этнографической экспедицией, задавшейся вполне понятной целью разгадать-таки основную загадку этой планеты, не нарушив закона об охране этносов. Насколько я знаю, после нас там успело побывать не менее пяти таких экспедиций. Мы, люди, не можем успокоиться, пока остаются неразгаданными хоть какие-то тайны. Орьета еще держится - но вряд ли это продлится долго. Слишком много среди людей желающих изгнать сказку из доступного нам мира.

Но я, конечно, полетел на Орьету совсем не за этим.

Я полетел, чтобы повидать Каньяра.

Из лагеря экспедиции я вылетел еще затемно, и на рассвете посадил планер у крайних домов знакомой деревни. Не спеша, страшась того, что мне предстояло увидеть, прошел тихими, пустынными улицами - хотя странно говорить это об улицах, заполненных деревянными скульптурами - нашел знакомый мне дом, поднялся на крыльцо и постучал. Никто мне не ответил. И тогда я толкнул дверь рукой и осторожно заглянул внутрь.

Все изменилось в этом доме. Не стало бесчисленных фигурок, плодов ученичества Каньяра, загромождавших его когда-то, появилась мебель, изящная, как все выходящее из рук аборигенов, появилась домашняя утварь, появилось то особенное ощущение жилья, а не просто места обитания, которое приносит в дом женщина. Но это было холодное, пустое жилье.

Немного подождав, я открыл дверь пошире и вошел внутрь. И сразу же увидел их, сидящих за столом в глубине комнаты. Они не двигались, сидели, глядя друг на друга, не обращая внимания на мой приход. И тогда я тихонько окликнул Каньяра.