Джеральд Даррелл: На суше и на море [1972]

Гусев допил чай и вытянулся на теплом песке:

— Знаешь, Юрка, мы можем вернуться более короткой тропой, через плечо Иканмикота. По пути и разрез напишем.

— А завал видел? Черт ногу сломит! Ползать по такому одно удовольствие!

— Ну? — засомневался Гусев. — Быть такого не может, чтоб не прошли!

— Впрочем, мне все равно, — согласился Тасеев.

— Посмотри на этого бурша!

Бурш оказался просто старым сивучом. Забравшись в естественную нагретую солнцем ванну на вершине крошечного островка, он возился в клейких водорослях, и зеленая вода мутно выплескивалась через край. Серая шкура сивуча вдоль и поперек была исписана белыми шрамами. Дуэлянт. Одиночка. Обвислые усы придавали сивучу унылый вид. Но вдруг он сменил выражение, показал желтые клыки и трубно заревел, заставив геологов вздрогнуть. Нелепо расправляя плоские, блестящие, как резина, ласты, сивуч неуклюже добрался до края скалы и, еще раз рыкнув, неожиданно легко и мягко, как балерина, скользнул в набежавший с океана вал.

Сивуч вынырнул рядом с берегом и презрительно загудел. Тасеев рассмеялся, отдал Гусеву рюкзак, и они побрели к завалу. Острые непритертые глыбы покачивались под ногами, но ощущение было обманчиво — глыбы лежали прочно, создавая лестницу для великанов, неряшливо, но надежно сложенную. Гусев лез впереди, из-под его ног сыпалось, как из разбитых песочных часов.

— Осторожней, — сказал Тасеев.

Гусев умерил ход. Минут за тридцать они выбрались на плечо Иканмикота и оказались на перешейке. Он был ободран дождями, и идти по высыпкам не составляло труда. Иногда только мешали рощицы стланика или карликовых берез.

— А вот и лиса!

Засмотревшись, Гусев угодил ногой в неглубокую воронку и охнул. Лиса отбежала на два метра, села, вытянула заднюю ногу и тщательно облизала шерсть на животе.

— Давай руку, — засмеялся Тасеев.

Лицо Гусева искривилось.

— Ногу потянул, черт!

— Сними сапог.

Гусев покачал головой:

— Не надо. Она распухнет, и я сапог не натяну. Не босиком же шлепать…

— Не сломал? — встревожился Тасеев.

— Да ну! — возмутился Гусев. — Но рюкзак забери. Буду на молоток опираться.

Гусев хромал и не переставая ругал лису.

— Не зуди, — попросил Тасеев.

Теперь они шли медленно. «Невезуха, — злился Гусев. — Ну, там, на развале, на осыпи, еще простительно… Но на ровном месте ногу потянуть!» Он тайком взглянул на Тасеева. «Юрке тоже не в радость. Если серьезно потянул, неделя-другая сгорят. И это при такой погоде! Хоть бы дождь пошел…» Вслух Гусев виновато сказал:

— Я массажик да припарки употреблю.

— Ладно, — сказал Тасеев.

Они остановились. Тасеев вытащил сигареты, но Гусев не закурил. Лицо его побледнело.

— Юрка, — сказал он, — катись вниз и жарь картошку. А я тихонечко приползу. Домики рядом, а украсть меня никто не решится. Сам знаешь, скорость отряда — скорость слабейшего…

— Резонно, — сочувственно сказал Тасеев. Он чувствовал, что Гусев хочет остаться один.

«Со мной еще не случалось, чтобы кто-то уходил, а я оставался», — раздраженно подумал Гусев, глядя в спину Тасеева.

Он погладил ладонью нежные лапки мхов, тонкие травинки, буроватые ягоды прошлогодней брусники и взглядом оценил расстояние до лежащего внизу поселка. Дальние мысы и склоны уже обволакивались вечерним туманом, а пик Прево наполовину спрятался в пухлом облаке.

Превозмогая острую пульсирующую боль в ноге, Гусев шел и ругался. Легче не становилось, но он все равно ругался. Тяжесть тела он пытался переносить на молоток, длинной рукоятью которого действовал как тростью. Когда он добрался до края террасы, Тасеев уже спустился в поселок, сбросил рюкзак и помахал Гусеву рукой.

Расстроенный (невезуха Витьке!), Тасеев спустился в поселок. Другого не оставишь одного, Гусева можно. Дважды подряд он ошибки не сделает. Будет плохо — передохнет, шарахаться по кустам не станет. Тасеев взглянул вверх. Гусев неуверенно приближался. Жалость охватила Тасеева. «Терпи, старик! Сейчас такой картошки нажарим! С салом. Где-то есть резервный кусочек, Валя подкинула. И ногу в два счета выправим».

Он заторопился. Бросил рюкзак на крыльцо, принес воду, затопил печь. Пока сало вкусно пищало и шипело на сковороде, он почистил картошку. Ему хотелось есть, он взял кусочек сахару, как всегда после маршрутов.

Когда картошка зарумянилась, Тасеев покрошил драгоценную головку лука. Запахло еще вкуснее. Уютно, по-домашнему трещала печь. Окна кухни выходили на море, и Тасееву несколько раз пришлось выйти на крыльцо, чтобы определить положение Гусева. «Еще комнату подмести успею», — решил он. Намочив в ручье хилый веник, он обрызгал полы и подмел их.