Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

— А ну-ка! — сказал Гусев.

Тасеев с неодобрением следил за его действиями.

Гусев взял молоток и длинной рукояткой попытался зацепить белый камень. Ему это удалось, но от толчка камень сполз ниже, и теперь, чтобы дотянуться до него, нужно было одной ногой ступить на осыпь. Гусев осторожно потыкал молотком и наступил на скрипнувший шлак. Наверное, он неудачно ступил: Тасеев услышал, как он вскрикнул и сперва медленно, а потом быстрее поехал с грудой шлака вниз, к торчавшим как зубы глыбам. Его развернуло на ходу, и Тасеев увидел широкую спину, рюкзак на ней и раздувшиеся, набитые каменной крошкой сапоги. Скорость была велика, и Гусев почти сразу исчез за камнями. Слышалось неприятное шуршание и стук. Камни подпрыгивали, как мячи, и уже не с шуршанием, а с грохотом неслись туда, где исчез Гусев.

«Вот и все, — подумал Тасеев. — Вот и нет прошлого. Там оно, это прошлое. Внизу. Под камнями. Остался от прошлого разодранный рюкзак да мокрые камни».

— Витька! — заорал он отчаянно. — Витька!

Искаженное эхо понеслось над кратером.

— А-а-а…

Это могло быть только эхо, но для Тасеева оно звучало как призыв.

— Витька!

Тасеев сдернул рюкзак и вытащил из него два длинных ремня. Больше у него ничего не было. Он посмотрел на каменную площадку, будто пытаясь найти на ее неровной голой поверхности веревку, и стал спускаться по скалистому гребню к выступающим внизу камням. Скрип шлака под сапогами до тошноты, до слабости отдавался в мозгу.

Он не смотрел вниз. Боялся остановиться.

Сколько можно сползать? Он прыгнул на шлак и стремительно поехал, не успевая отплевывать жесткую каменную пыль. Страх, холодный и липкий, заставил его выбраться на надежный скалистый выступ. Гребень спускался теперь гораздо круче, но был так надежен!

Тасеев поднял голову. Он опустился метров на пятьдесят, и над ним теперь нависали черные осыпи и совершенно пустое лазурное небо. «Не выберусь», — тоскливо подумал Тасеев. Но он не остановился. Запах серы тут был сильный. И одиночество ощущалось необыкновенно. Тасеев боялся. Он не видел моря и траулера, а осыпи казались ему черными равнодушными великанами, следившими за ним — мелким, мечущимся в песках муравьем. Он наконец добрался до камней, которые, как растопыренные пальцы, перехватывали осыпь. Шлаки переползали через естественную плотину, и время от времени в невидимую Тасеевым бездну падали камни. Он не слушал шума их падения. Там Гусев прикопан. Тасеев не мог принять эту мысль. Все в нем восставало. Он лихорадочно связывал ремни и, только связав их, вдруг понял, что это смешно и бессмысленно. Тут понадобилась бы веревка во много раз длиннее. Ремни не растянешь.

Гребень, по которому он спускался, уперся в один из растопыренных пальцев, сдерживающих напор осыпи. «Как они выдерживают такой груз?»— подумал Тасеев, увидев округленное тело осыпи. Он даже попрыгал по скале. Вдруг рухнет? Но скала знала нагрузки и пострашнее.

— Смотри внимательнее! — вслух сказал сам себе Тасеев. — Не может быть, чтобы нигде не оказалось спуска. Осматривай каждый метр.

Он внимательно, необыкновенно внимательно, сантиметр за сантиметром осматривал осыпь, но нигде и намека не было на что-нибудь, даже отдаленно напоминающее спуск. Шуршал шлак.

— Витька! — с отчаянием крикнул Тасеев. Сердце бешено колотилось. — Витька! — Его голос сорвался, и эхо дико передразнило Тасеева. «Надо спускаться, — решил он. — Нельзя вернуться одному».

Но когда он уже решился на эту безнадежную попытку, что-то заставило его обернуться: он увидел на плоской поверхности нависающей над бездной скалы расплющенные от напряжения, побелевшие пальцы. Между ним и этой необыкновенной скалой текла двухметровая шлаковая река.

— Витька! — заорал Тасеев. Он был счастлив.

Ни секунды не теряя, он сел так, чтобы высокий уступ скалы оказался между его ногами, обвязал себя ремнем и свободный конец бросил туда, за скалу, над поверхностью которой белели плоские человеческие пальцы. Широко раскрыв глаза, он как за чудесным обрядом наблюдал за неуверенными движениями пальцев, перехвативших ремень, и вдруг они исчезли. Тотчас же ремень, до боли ободрав кожу, врезался ему под ребра. Ремень выдержал! Выдержал! Должен выдержать!

Теперь он не кричал. Упирался всем телом в уступ. Тянул. Он даже не заметил, как ремень ослаб, и продолжал тянуть.

— Не тяни, — услышал он.

Тогда Тасеев опустил руки на колючий шлак и медленно поднял глаза: отделенный от него двухметровой шлаковой рекой, на плоской скале сидел Гусев. Щеки его были ободраны и измазаны шлаком. Но если бы не диковатые, налитые кровью белки глаз, трудно было вообразить, что этот человек минуту назад болтался над многометровым обрывом и слушал тоскливое шуршание шлака, забивавшегося под рубашку и в волосы. Гусев сидел, не глядя на Тасеева, и пытался сгибать и распрямлять окровавленные пальцы.