Джеральд Даррелл: На суше и на море [1972]

«А ведь ничего не случилось, — подумал Тасеев. — Ничего!» Может быть, просто тянется какая-то старая история, не имеющая к нему никакого отношения… Все люди связаны друг с другом… Он усмехнулся. Искать оправдания чужим поступкам было по меньшей мере тягостно, и каждая мысль о Гусеве или Вале причиняла ему боль. И он чувствовал стыд и неловкость.

Боль и раздражение вспыхнули снова, когда он увидел Гусева. Но это даже обрадовало: Тасеев боялся, что, поддавшись минутной жалости, заговорит с Гусевым. «Вот тема» — уши! — сказал он себе. — Нет, мы не будем говорить об ушах».

Он прошел мимо Гусева и бросил рюкзак под скамью. Взяв полотенце и мыло, сошел к ручью и отправился к ваннам: хотелось освежиться. Ноги глубоко увязали в песке. Ветер донес тяжелый острый запах и визгливые вопли, чаек. В устье ручья возвышалась бесформенная туша выброшенного прибоем кашалота. Зажав нос пальцами, Тасеев попытался подойти, но невыносимое зловоние остановило его. Пришлось умыться в мелком ручье. Песчинки царапали лицо. Вернувшись, он вопросительно посмотрел на Гусева.

— Болит?..

Они молча поели. Забрав полевой дневник, Тасеев вышел на крыльцо, а Гусев занял свою излюбленную позицию перед окном. Ему было не по себе: скучно, муторно и тревожно. И как бы в ответ на его состояние, прокатился низкий подземный гул, дом встряхнуло. Гусев, хромая, выбежал из сеней и с изумлением уставился на покачивающийся перед домом телеграфный столб.

— Прево шутит?

Тасеев хотел что-то ответить, но промолчал.

По молчаливому соглашению они почти не виделись в эти дни. С утра, если позволяла погода, Тасеев уходил в. маршрут, а Гусев ползал по береговым обнажениям, стараясь, впрочем, не забираться далеко, а в свободное время обрабатывал образцы. «Этот — на шлиф, этот — на химанализ. Этот — на шлиф, этот — на химанализ».

Голодные и мрачные, они встречались в пустой избе и ели надоевшие макароны. Продукты подходили к концу. «Еще неделя, — подсчитывал Тасеев. — Неделя, не больше. Только бы погода удержалась, а к Палому можно топать и в дождь».

Ему необходимы были эти одинокие маршруты. Он привык к ним, как к успокаивающему лекарству. Мучительное успокоение, и все-таки…

Дни стояли ясные. Ночное небо искрилось величественным звездным покрывалом, отраженным в зеркальном море. Если налетал ветерок, отраженные звезды, покачиваясь, начинали тонуть. Однажды днем все осветилось невероятным, ярче солнечного, светом, изгнавшим тени из самых темных углов. Не долетев до земли, сгорел в воздухе болид. Вскоре пролился стремительный дождь. Но это был единственный дождь за полторы недели. Не дождь — развлечение. В этот день Тасеев вернулся с Прево, и Гусев, не спрашивая, понял, что завтра они могут шагать к Палому…

«Еще бы! — думал Гусев. — Ты можешь и прыгать и петлять, как заяц, тебя не убудет. Торопись, торопись, ты ведь знаешь, что йога у меня болит…» Он хромал, злился, но не отставал от Тасеева. После маршрута на Иканмикот они впервые шли вместе, и ото сковывало и раздражало обоих. Грязные снежники и мутные холодные ручьи то и дело пересекали путь, а потом пошли еще более неприятные каменные развалы. Не верилось, что тут бывали люди, но об этом напоминала заброшенная дорога, которая, петляя, все-таки вела к станции. Гусев с неодобрением посматривал на приближающийся горб горы. На нее еще взобраться надо, а потом и спуститься. Нога болела.

Вечер застал их на горе. Золотистые пухлые облака ползли над перешейком, скрывая домики станции, но Тихий океан и Охотское море были открыты. Массивы вулканов, до половины укутанные туманом, казались колоссальными воздушными островами.

«Неужели я-проделал этот путь? — удивился Гусев, ощупывая ногу. — Боли-и-ит. Зверски. Распухла. Сапог лопнет. При первой возможности отдамся во власть фельдшера, пусть ломает, тянет, выправляет, но сделает мне ногу. Но еще туда шлепать и шлепать… — Он посмотрел вниз. — Путь небольшой, но нога… Что с ней такое? Гангрену бы не нажить. Будь палатка, заночевал бы тут».

Притча о дороге. Тасеев не оглядывался, мучительно, как свой собственный, ощущая каждый шаг Гусева. Лучше бы у него болела, все было бы легче. На горе не заночуешь — ветром сдует, туманом повьет. Он не оглядывался, но чувствовал боль, терзавшую Гусева. «Забрать у него рюкзак? Но там вроде ничего тяжелого и не осталось. Не хватало еще заночевать в двух километрах от Палого…»