Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

Внимательно прослеживая падение пород, Тасеев все-таки пропустил границу контакта, на которой породы, напоминавшие шаровые лавы, перешли в конгломератобрекчии — сцементированные галечники, среди которых, правда, просматривались время от времени язычки нормальных лавовых потоков. Граница контакта была скрыта под бамбуком и травой, плотной шкурой укрывшей скалы. Но дальше, за ручьем, быстро сбегающим по глубокому желобу, открылся мыс, сложенный породами со своеобразной отдельностью, будто кто-то построил из длинных правильных каменных поленьев высокие стены, у которых теперь, вздохнув, остановился Тасеев.

Взглянув на море, он поразился: оно светилось интенсивно и ало и только у берегов светлело, становясь у ног светло-зеленым, прозрачным. Солнце приплюснутым шаром на секунду повисло над дальней кромкой воды, выправилось, приобрело идеальную форму и восстало над морем. Яркий свет заставил Тасеева зажмуриться. Он не хотел вспоминать событий прошлой ночи и ни на минуту не оставлял руки и голову свободными от дел. Но неожиданный восход солнца что-то надломил в нем, и он почувствовал себя угнетенным. Носком сапога он подтянул обломок камня. Пустоты были заполнены в этом куске породы халцедоном или карбонатом типа кальцита. Вздор! Он отбросил камень в сторону. Не от Гусева он бегает, от себя. Тасеев подумал о Вале. Его испугало, что он никак не мог собрать воедино ее лицо, вспомнить. Он ведь с ней не один год прожил… И листок бумаги все перечеркнул. Только листок бумаги! Смешно — лица не помнит. Да нет, помнит лицо. Не хочет помнить, потому оно и плывет, исчезает… Он смотрел на мелкие барашки волн, как они шли к берегу, спешили и вдруг приостанавливались, разворачивались и исчезали, даже не успев ткнуться в берег… Так и мысли… Лицо Вали теперь он помнил ясно. Он и не забывал, конечно. Но ничего теперь у него не было. Он увидел в двух метрах от себя карликовую березку, ее крошечные листики поразили его и вызвали неожиданный прилив жалости.

Ладно, хватит! В конце концов ни Валя, ни Гусев не сказали ни слова. Сам все придумал, вычитал по бумажке, самому и расхлебывать.

А что, этого недостаточно — бумажки? Разве это не Валей написано?

Он бросил окурок в воду. Солнце ушло за тоненькое облако, вокруг потемнело, но Тасеев не чувствовал себя чуждым побережью. Эти карликовые каменные березки, эти камни, эта россыпь великанских поленниц, узкие, уходящие в море мысы и невеселые берега были близки ему и знакомы, и он знал, что ни мыс, ни березка, ни идущие к берегу волны не могут обмануть его, не могут воспользоваться его отсутствием, не могут унизить и оскорбить.

И все же все это было чужим. Не могло разделить с ним ни обиды, ни разочарования. Не могло утешить, как может утешить в городе какой-то человек, какое-то здание, зрелище…

Он закинул за плечи рюкзак и медленно побрел к далекому мысу, во многих местах насквозь прогрызенному водой и оттого ставшему похожим на многоногого слона, по колено вошедшего в воду. Все чаще приходилось обходить непропуски, под которыми хлюпала и крутилась холодная вода, покрытая клочьями ржавой пены и обрывками водорослей…

Он добрался до горы Оленьей и убедился, что слагающие ее базальты, как и говорил Звонков, бронируют морскую террасу, которая потому, собственно, и сохранилась. Гора густо поросла жестким бамбуком, а на проплешинах — кедровым стлаником. Еще одно подтверждение древнего возраста базальтовых потоков. Лавы, черные и плотные, заметно утяжелили рюкзак. Выбравшись на склон Оленьей, Тасеев неожиданно близко увидел впечатляющую вершину пика Прево, освободившегося из-под постоянной облачной шапки. Склоны были засыпаны свежими выбросами, лишь местами покрытыми травянистым покровом, а у самой вершины вообще голы. Невооруженным глазом просматривались шлаковые осыпи и черные языки застывших лавовых потоков: не так уж тих старик, умеет плеваться.

Спустившись к самому берегу, он без аппетита пообедал подогретой тушенкой, но чай выпил с удовольствием. Сорвав пеструю бандерольку, он щепотью бросал в кипяток чаинки, наблюдая, как серебристые пузыри окрашиваются в веселый коричневый цвет.

Жаль тепляка в окрестностях нет, можно бы и заночевать…

Со стороны бухточки слышались плеск и отрывистый рев. Тасеев увидел множество округлых, выступающих из воды камней. По тому, что некоторые из них не затапливались накатом, можно было догадаться, что ото сивучи. Они с любопытством смотрели на Тасеева, и он почувствовал себя непрошеным гостем. Брошенная на камни консервная банка испугала сивучей, на секунду они скрылись в воде, но опять появились, тараща большие любопытные глаза. Пара сивучей заплыла в пробитую в скале пещеру, наполовину затопленную, и глухо ревела, прислушиваясь к искаженному эху. Но всего непосредственнее вели, себя сивучи у входа. Они носились между камней и своих сородичей, а иногда высоко выпрыгивали из воды, на секунду касаясь друг друга носами в воздухе. Скалы окружали бухту, как стены Колизея. Тасеев, единственный зритель этого театра, с интересом следил за сивучами. Он мог бы сидеть еще долго, но солнце опускалось, похолодало. Он вздохнул и встал. По тропинке, поросшей лопухами и крапивой, поднялся на террасу, занятую плоскими лугами. Они были пустынны, как все вокруг, но тут сохранились следы людей — заросшие травой траншеи, капониры, валы… В кустах валялось японское орудие без замка и с одним колесом.