Елена Грушко - Венки Обимура

Стояло начало лета. Изгнанник спал посреди поляны, в траве, мокрой от росы или чьих-то слез. Его разбудили шорохи. Неизвестный человек шарил в траве неподалеку, что-то искал. Вот поднял большую сковороду (откуда она в траве?), осмотрел ее и нахмурился. Опять пошел кружить по поляне, поднял другую сковороду. Тяжелая печаль омрачила его лицо. Закинул голову к небу и долго смотрел на полосы рассветных лучей, протянувшиеся до самой земли. И вновь нагнулся к траве. Он был уже совсем рядом с Егором. И вот в его руках третья сковорода. Посмотрел на нее — и зажмурился, словно глазам своим не поверил, засмеялся счастливо…

Егор сел.

— Здравствуй, добрый человек! — воскликнул незнакомец. Был он высок, крепок, седовлас. Много таких резких — и разом добрых лиц видел Егор на Руси. — Знаешь ли ты, где спал-почивал?

— На поляне, где же еще?

— Нет! Не на поляне, а в святом месте! Здесь колодезь поставят.

— Откуда тебе знать?

— А вот посмотри. Примета есть, святая для колодезников. В неведомом указе записано, что на Федора Стратилата ее пытать надобно. Как надумаешь колоды рыть, так положи в ночь на Стратилата сковороду в том месте, а на рассвете, с первым проблеском солнца, сними ее. Отпотеет, покроется каплями воды сковорода — многоводная жила на том месте. Рой благословясь, хватит воды не только внукам, но и детям их правнуков. Мало поту земного — мало и воды. Сухая сковорода — впору уходить с этого места: хоть год в земле копайся, а до жилы не доберешься. А не дай Бог, замочит заговоренную сковородку сверху дождем — все время, до нового лета, спорины колодезнику не будет. А теперь гляди! — И он показал Егору сковороду, обильно покрытую изнутри испариной. — Будет здесь колодезь! Будет в нем вода и чиста, и пьяна, и от всякого лихого глазу на пользу!

Лег Егор, уставился в светлеющее небо. Спросил зло:

— Кому он нужен тут, в пустом-чистом поле, твой колодезь?

— А прохожему-проезжему? Усталь исцелит, тоску прогонит вода.

— Тебе-то что с того? Чему ты-то так радуешься? Ну, ставил бы колоду для люду посельского, так хоть деньгами давали бы тебе, не то зерном. А тут кто тебя отблагодарит?

Вздохнул колодезник, улыбнулся:

— Э-э, горемыка!.. Долго тебе еще по свету бродить, пока не постигнешь: не для того мы приходим на землю, чтобы ждать слов благодарственных, а для того, чтобы самим их говорить. Ветру в поле, березоньке тенистой, травинке в изголовье, другу — за подмогу, недругу — за науку. Глотку воды в колодезе! Это ведь и есть земное счастье — благодарность. Иди, иди, странник. Может, найдешь чего? А надумаешь еще со мной перетолковать — приходи в Лаврентьевну. Приходи!

И скрылся вдали. След его серебряной росой затянуло.

Изгнанник снова откинулся на спину, зажмурился. Ишь, проповедник! Уж повидал, повидал он таких на своем веку! Здесь, на Земле, исходит потом и слезами девятнадцатое столетие, и еще более столетия отбывать Изгнаннику свой срок. Господи, если ты есть… Господи, не все люди веруют в силу твою, а все же молят, стонут, просят! Услышь и меня, пришлого, внемли и моему стону! Устреми время вперед!

Снова зашуршала трава. Егор открыл глаза, сморгнув слезы.

Заслоняя солнце, рядом стоял другой человек. Невысок, худощав, подвижен, а лица не видать — черное оно, в тени.

— Не видал, куда колдун этот пошел?

— Кто? — лениво переспросил Егор.

— Ну, такой он… — Мужичок подтянулся на носках, поднял над головой руку, отмечая рост того, о ком спрашивал. — Брови что у филина, ручищи — оглобли…

— Со сковородками? Колодезник?

— Он! — обрадовался мужик.

— Да в Лаврентьевку, сказывал…

Мужичок пал рядом с Егором, словно ноги у него подкосились от такого известия.

— В Лаврентьевку, — бормотал он, бестолково катая голову по траве. — Нашел я его! Нашел. Сколько лет, сколько…

Он осекся, глянул на Егора, словно почуял в нем опасность. Что-то было в его голосе смутно знакомое, слышанное давным-давно… Но слепило солнце, Егор сонно прикрыл глаза. И тут же дремота овеяла голову, и он поплыл, поплыл под мерное бормотание рядом:

— Вековечный спутник его и преследователь… На всякое добро — зло есть. Мутил душу травознаю, мутил и… Тяжко, тяжко мне, но участь такова. Его изгублю — и сам, в свой черед… И когда воспрянет он, я тоже воспряну, побреду вослед… Тут крепкий сон взял Егора, серебряный свет поплыл — и ничего больше он не слышал.

Еще колыхались пред взором памяти эти тихие волны, а глаза уже открылись и с изумлением видели окружающее. Бьется датчик на виске, пальцы вцепились в руку Антонова. Как только на ногах удержался! Антонов все еще полулежит в кресле. Брови сведены, губы беспокойно вздрагивают.