Полина Копылова - Преданные и предатели (Летописи святых земель - 2, окончание)

- Мне надо поговорить с тобой. Ты можешь говорить?

- Да. - Странно, что это было сказано не дрожащим шепотом, а твердым голосом.

- Ты видишь, к чему привело твое молчание?

Она не ответила.

Это камера Лээлин. Или соседняя. Значит, его дочь лежала вот так же, посеревшая, неподвижная. Он присел рядом, отложил фляжку.

- Больно?

Она прикрыла глаза.

- Я посмотрю... - Он хотел было поднять войлочное одеяло.

- Не трогай ты меня. Уйди. - Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.

- Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. - Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно - даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.

Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно - белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо...

- Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель... - тихо сказал он, - и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. - Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.

- Разве ты позволишь... - прошептала она тоскливо.

- Не мучайся, скажи только, где дети твои. - В этот миг он был готов ее даже помиловать. - Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.

Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.

- Окер... Что со мной сделают?

- Что... Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель... И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю - ты получишь свой покой.

- Окер, ведь ты врешь! - шепнула она беспомощно. - Зачем ты врешь мне?

- Я не вру. - Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.

- Нет, врешь... Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.

Окер глядел на нее, не зная, что сказать.

- Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как... после того, как Родери...

- Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, - повторила она снова. - Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.

У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.

- Тебе отрубят голову, Беатрикс.

- Когда?

- Скоро.

Ему показалось, что она прошептала: "Хорошо..." - или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.

- Это был наш последний разговор, Беатрикс, - напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. - Последний разговор о жизни и смерти.

- Окер, - он вздрогнул и напрягся, - знаешь, почему так получилось с твоими детьми?

Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность...

- Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер... Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.

Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.

Глава шестнадцатая

НЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ

Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. "Сегодня", вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.

Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.

А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод - словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся - вместе с ней.

Она потянула рубашку через голову.

"Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, - пришло откуда-то издали. - Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви - меняю рубашку?.."

Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.

Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен. С каким-то ущербным кокетством она его поправила и снова уставилась на свое отражение в бадье.