Василий Щепетнёв - В ожидании Красной Армии

— Это он… их?

— Да. И они его, — охотник не отводил луч фонаря.

Я прикоснулся к шее Вадима. Пульс торопливый, умаляющийся.

— Он еще жив.

— Жив? — без радости переспросил охотник. — Тогда отойдите. Не обижайтесь, но вы ему не поможете.

— А вы?

— Вряд ли он будет благодарен за это, — охотник достал из кармана коробочку. — Медпомощь, чистка, — коротко сказал в нее и, мне:

— Идемте в дом. Сейчас здесь приберут.

— Мне не нравится слово — приберут. Так говорят о мусоре.

— Да? — мы опять были на кухне. — Черствею. Ладно. Раненому окажут медицинскую помощь на самом высоком уровне. Удовлетворены? — охотник бодрился, но чувствовалось — он задет. — Позвольте находочку вашу.

Я принес из кладовки ведро.

— Вот он какой, — охотник поднял крышку.

— Кто — он?

— Феникс, — охотник прикрыл ведро, вынес в сени. — Излучение грошовое, но капля камень точит.

— Феникс?

— Так его называют. Не спрашивайте, не знаю, что это. Или кто. Просто, когда он вылупится — если он действительно вылупится — грохнет ого-го! На пару мегатонн. Где-то и грелка для него должно быть.

— Какая?

— Йод–сто тридцать один, железо–пятьдесят пять, что-нибудь порадиоактивней.

Я до отказа отодвинул вьюшку, распахнул поддувало. Не помогло, голова оставалась угарной. Есть может, а думать — ни-ни.

— Не переживайте, Петр Иванович, никто не знает, что это такое. Честное слово. Просто есть предположение, будто именно феникс вылупился в тысяча девятьсот восьмом году в тайге Подкаменной Тунгусски. Один… Один ученый вельможа, решил построить там инкубатор. Предполагал, что птичка не из мирных.

Вскормил ждущего. У него было два э… яичка. Второе — перед вами. Его пытались активизировать летом сорок первого — бросить на Берлин. Во всяком случае, грелка бы немцем показала — килограммы радиоактивного йода подарочек еще тот. Но — не отправили посылку. Груз до полигона не дошел. Исчез.

— И я его нашел.

— Нашли, нашли, Петр Иванович. Главное нашли. А изотопов у нас и так, сколько душа пожелает.

— Но откуда взялся этот феникс?

— Не знаю. А и знал бы — не сказал.

— Те, за окном — они-то кто?

— Конкуренты. Распад страны, распад спецслужб. Задача один — отыскать феникса самому, задача два — помешать соседу. Любой ценой.

— И Вадим Валентинович?

— Он умница. Подключил детей, а они много видят. А тут вы. Может, настоящий доктор, а может — конкурент, как прежний.

— И приглашение в метро — ?

— Метро? А, вы о Самохатке… Туда, действительно, ходить не стоило.

— А волкособаки?

— Их давно перебили, летом. Учитель и перебил. Он… В общем, он это мог.

— Как?

— Не комментирую. Волкособаки были опасны детям, могли помешать поискам.

— Но следы? Я видел следы утром, на снегу.

— Моя собака. Охраняла вас. Умная псина.

— А вы?

— Стараюсь соответствовать.

— Я не про ум. Вы что делали?

— Что и остальные. Тянул одеяло на себя.

— Вы лучше других?

— Клясться не стану. Просто я представляю государство.

— Государство… — я посмотрел на занавеску.

— Нет там никого, — успокоил охотник. — Увезли. И находку вашу тоже. В инкубатор, на Новую Землю.

— Да ну? Двадцать пять процентов хоть дадите? Положено по закону, между прочим.

— Даже грамоты не ждите. Сознание исполненного долга — лучшая награда, — он поднялся. — И не удерживайте, пора. Служба.

А я и не удерживал.

— Последнее напутствие вам, Петр Иванович. Будут спрашивать, а будут непременно, хотя и не настойчиво, отвечайте — ничего не видел, не знаю, живу чинно-благородно. Снов своих не рассказывайте.

— Премного благодарен за совет.

— Всегда рад услужить, — он тихо притворил дверь. Я сосчитал до десяти и вышел за ним, да поздно. Тьма стала пустой, покойной. Благостной, как благостна брешь ловко выдернутого зуба, язык долго и недоверчиво ищет его, зуб, ноющий, гнилой, но свой, а нет его. Желаете-с, протез поставим, а нет-с — и так люди живут. Как прикажете-с.

Я без опаски обошел двор, без опаски вернулся, лег. Отчего бы не поспать, а, проснувшись, не уверить себя, что не было ничего и никого. Арзамас-шестнадцать, большой такой курятник. Цыпа-цыпа.

Рвотой, уже и не кислой, а горькой, желчь одна, выплеснуло всего ничего. Облегчения не было, напротив, стало хуже, муторнее. Юлиан распрямился, постоял, унимая головокружение.

Сил нет, а идти надо. Помаленьку, помаленьку, ничего.

Заныли пальцы, отзываясь на давнишние морозы, тогда тоже казалось — не перемочь. Двигаться. Вперед.