Владимир Фильчаков - Торговец жизнью

- А то, - так же тихо ответила Лада. - Поулыбаюсь, позубоскалю, глядишь, он и за счастье посчитает бесплатно перевезти.

Паромщик тем временем сбросил на берег шаткие мостки, по которым мы, с трудом сохраняя равновесие, поднялись на борт. Паром представлял собой квадратный плот, огороженный толстыми жердями. С правого борта был устроен ворот, через который пропущен трос. В левом углу, на шесте, висел тусклый жестяной фонарь.

- Эй, девица-красавица! - загудел мужик. - А этот, что же, муженек тебе будет? Как же ты расплачиваться со мной станешь? Али он отвернется?

Он громко заржал, запрокинув голову. Потом повернулся ко мне.

- Ты не серчай, брат, - сказал он и подмигнул разбойничьим глазом. - Язык почесать на реке - милое дело. Тут ведь как? Никого нету днями да ночами. Потом вдруг - хлесь! - кто-то объявится. Вот как вы. Не серчай, но баба у тебя больно худа да костлява. Видал бы ты мою женку! Кровь с молоком! Есть, за что подержаться!

Он загоготал и принялся крутить ворот.

- Эй, красавица! - позвал он Ладу через минуту. - Ты чем расплачиваться-то будешь? Муженек твой мне чуть зуб не вышиб за тебя. Люба ты ему, видать.

Лада подошла, чиркнула зажигалкой. Перевозчик посмотрел на огонек, цыкнул зубом.

- Не, не годится. Хороша вещица, да недолог у ней век. Кончится газ, выбросить только. А что другое есть?

- Огниво есть, - сказал я.

- Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался паромщик.

Я достал огниво, трут, сел на доски, чиркнул кресалом по кремню. Трут задымился. Я раздул огонь, оторвал его и бросил в воду.

- Годится! - оскалился мужик.

Мы с Ладой сели, прислонились к столбу ограждения.

- Зачем ты ему огниво посулил? - спросила она. - Он бы и зажигалкой удовлетворился.

- Да ладно, - сказал я.

- Ладно, ладно, - ворчливо передразнила Лада. - Придем в город, чем за ночлег расплачиваться будем?

- А рубли твои?

- Смеешься? Их на два часа не хватит.

- Что-нибудь придумаем.

- Слышь, красавец! - громко сказала Лада. - А если мы деньгами заплатим?

- А сколь денег-то у вас?

- Тридцать рублей.

- Не, - осклабился паромщик. - Не пойдет. Сговорились уж на огниво.

- Хорошо, - согласилась Лада. - Тогда сдачи с тебя сто целковых.

- Сколько?! - мужик бросил ворот и стал чесать в затылке. - Сто? Это ты, красавица, не подумамши загнула. Да твоему огниву красная цена пятьдесят.

- Пятьдесят? - ахнула Лада. - Да ты в уме ли? Поди-ка найди его за пятьдесят! А найдешь, так я тебе это отдам, и в придачу зажигалку с поцелуем.

- Ха! - загоготал паромщик. - Можешь только поцелуем отделаться. В щечку, брат, в щечку, - добавил он для меня.

Лада встала, подошла к нему и чмокнула его в бородатую щеку.

- Вот бедовая баба! - мужик крякнул с удовольствием и возобновил работу. Скоро паром ткнулся в противоположный берег. Паромщик спустил сходни, мы сошли, сопровождаемые его тяжким вздохом.

- Что так горько вздыхаешь, болезный? - крикнула Лада.

- Так продешевил ведь, - сокрушенно молвил мужик. Потом встрепенулся: - Слышьте-ка! А вы ночевать-то где собрались? В лесу, что ль? У меня избушка есть, а в ней женка моя. Уж она ужин спроворит, у нас ведь хозяйство, то, се. За огниво, а?

Мы переглянулись с Ладой. Она посмотрела на стремительно чернеющее небо, вздохнула. Я кивнул.

- По рукам.

Пока паромщик укреплял паром, мы выяснили, что зовут его Федором, что он совсем не старый, лет тридцати пяти, что жену его зовут Филипповной, и что она "ух!". Что значит "ух!", мы выяснили тут же, придя к избушке, которая находилась в минуте ходьбы от парома. Избушку окружал высокий кондовый забор, за которым злобно захлебывался цепной пес. Мы с опаской вошли в калитку, остановились. На высоком крыльце, подбоченившись, стояла дородная Филипповна, и вглядывалась в сумрак.

- Эй, мать! - закричал Федор. - Встревай гостей. Постояльцев тебе веду.

- Добро пожаловать, гости дорогие! - фальшиво-радушным голосом произнесла хозяйка и даже отвесила поясной поклон.

Мы прошли в дом мимо каких-то вонючих полушубков в темных сенях, задели не то лопаты, не то грабли, которые отозвались костяным стуком, открыли дверь, обитую войлоком, и оказались в мрачной комнате, скудно освещенной оплывшей свечой. В красном углу теплилась лампадка возле иконки, спрятанной в киоте, рядом висело мрачное зеркало в лакированной раме, в котором отразились мы с Ладой - она, похожая на мальчишку и я, обросший и нечесаный, и, как мне показалось, страшный. Слева высилась русская печь, от которой шло тепло. Пахло свежеиспеченным хлебом и кислым молоком. Сбоку виднелась дверь в другую комнату, там были занавески на окнах, круглый стол под белой скатертью и никелированная кровать с периной неимоверной высоты, увенчанной треуголками подушек и подушечек.