Михаил Савеличев - Меланхолия

Фон Гебзаттель выведен из себя. Он холодно допивает кофе и швыряет пустую кружку в ящерицу.

- Но сама реальность на практике есть для нас всегда истолкование значения вещей, событий и ситуаций. Понять реальность - это понять значение.

- Прекрасно! - кричит марсианин, перехватывая кружку и вылизывая ее языком. - Я хочу понять свое значение! Я хочу понять свою реальность! Продегустируйте меня! Что если я съедобен? Я реальность без всякого значения. Я дан вам в ощущениях, так ощущайте меня, ощущайте!

Становится шумно и неуютно, я прохожу мимо большой клетки, где сидит лохматый пес перед пустой миской, толкаю дверь и выхожу на задний двор, где не слышно шума моря, где вокруг за обвисшим забором стоят такие же дома, а небо скрывается за густым переплетением проводов и веток. Оно засвечено до черноты - плохо отмокшая поверхность древней фотобумаги сочиться чем-то кисло-желтым, едким и пахучим, и я благоразумно остаюсь на веранде. В массивной треугольной ванне с кипящей водой покоится Тони (как есть в рубашке, которую пузырьки то поднимают вверх, то прилипают к коже), предусмотрительно при этом выставив крылья наружу, так что по оперению правого стекает небесная бурда, оставляя неряшливые потоки.

Тони читает. Громадная книга слегка кренится, угрожая упасть в воду, но дева продолжает удерживать ее двумя пальчиками. Другая рука в воде поглаживает ногу.

Я ежусь. Что-то не так. Что-то всегда не так. Можно сколько угодно убеждать себя, что небо все-таки синее, что вода, в которой лежит Тони, - не кипяток, что марсианских ящериц делают в Голливуде, и что какие-то прощелыги установили в комнате аппарат, просвечивающий голову и мысли нейтринными пучками, но за всем этим нагромождением в общем-то второстепенных деталей таится, скрывается, зреет нечто настолько постоянное, основное, неизменное, что уговариваешь себя смириться, принимать все как есть...

- Это и называется трусость, - вскользь замечает Тони, не отрываясь от книги.

Присаживаюсь на край ванны и рассматриваю ее застывшее лицо, натянувшее маску презрительности. Смотрю в воду и наблюдаю как тяжелая белая ткань все плотнее облегает тело, прорисовывая невидимой кистью груди, живот, темный островок и бедра. Тони морщится от моих мыслей. Она терпеть не может слюнявой сентиментальности, всех этих грудей и островков. С покойной госпожой Р. у нее много сходства.

- И не вздумай спрашивать, - предупреждает дева. - Тебе же хуже.

- Куда уж хуже, - жалуюсь. - Куда уж хуже.

- Ты утверждаешь, что тебе одиноко? - левая бровь вздымается. - Из тебя все-таки сделали аппарат по перегону мировых скорбей в черную желчь?

- При чем тут это?

- А ты не догадался?

- О чем?

Тони все-таки роняет книгу, она падает в воду и как-то странно вся сразу же идет под воду, словно сделана не из бумаги, а из металла.

- Бедный, мой бедный, - говорит дева, но по выражению ее лица понятно, что никакой я не бедный, а очередная отпадшая душа, обитатель Лимба, или еще чего похуже. - Иди ко мне скорее...

Она стягивает меня в воду и впивается в рот даже не поцелуем. Это какое-то жадно-ищущее движение, неприятное скольжение между зубов чего-то крепкого, обвивающего мой язык и втягивающего его между чужих зубов. Впиваются острые иглы и я начинаю инстинктивно отталкиваться, но меня крепко держат, обволакивают, зажимают глаза... Я откашливаюсь и отплевываюсь кровавой слюной. Все лицо ледяной Тони усеяно мелкими красными точками. Она зачерпывает воду и смывает их.

- Твой мир изменился, - говорит дева. - Изменился необратимо, изменился в той мере, в какой изменившиеся знания о действительности управляют этим миром, пронизывают его. И они так просто не отдадут его, при любом стремлении что-то изменить они будут угрожать катастрофой. Катастрофой бытия как такового, ведь оно и есть ты, то, с чем ты себя все еще отождествляешь. Попытки к бегству будут пресекаться самым жестоким образом и осуществлять казни будешь именно ты и только ты. Это мое маленькое откровение... А теперь уходи. Ты противен...

- А как же ты? Что с тобой?

- Силенок не хватит, - презрительно бросает Тони.

Ванна пустеет и вода медленным, тягучим потоком заливает оставшуюся форму - хрусталь ангельского тела.

Я устраиваюсь на верхней ступеньке лестницы. Беспокойный моторчик продолжает гудеть, но во рту все болит, ангельский яд проникает внутрь и я чувствую истечения нежного тепла, окутанного, ощетинившегося болью. Нужно переждать, не обращать внимание на черную бахрому готовящихся распуститься цветом. Тони жестка, но не жестока. Иногда мне кажется, что кроме нее ничего и нет во мне самом. Какое дело до окружающего города, всех этих улиц и домов, придавливающих так называемую правильную жизнь к самой земле, которой и порождается эманация: "Питайтесь и размножайтесь! Размножайтесь и питайтесь!".