Михаил Савеличев - Меланхолия

Милосердная рука протянулась сквозь бред и вытащила умирающую рыбешку на желанный берег, но все оказалось правдой, но все оказалось явью. Кто первый увидел сквозь открытые глаза вечное начало вечного дня? Кто был тот жестокий прародитель человечества, испугавшийся холодной волны постоянного присутствия между двумя бездонными стенами прошлого и будущего? Что было нужно, какой ужас достаточно было изобрести, чтобы погнать время - эту фикцию, глупую идею всеобщего созерцания?

Не верьте их всеобщности! Чувства, которые пленены внутри них, - еще большая ложь! Подделка для слепых, жалкая стимуляция желания у истощавших от наслаждения крыс. Я понял это, я помыслил это, я увидел это... Только за гранью привычного и скрывается неподдельное изумление перед видением пространства и времени, перед чудовищной ловушкой, в которую нас так старательно заманивают.

Во вселенной есть отзвук, вслушивание, настрой на ту волну, которая объемлет все, но которая не определена. Она лишь стремится выйти за ограниченность своих амплитуд, срезонировать, породить из звука свет, безнадежно и бесполезно. Но вечный холод невозможен без примеси тепла, без таинственных крупинок, принадлежащих только тебе, дарующих всемогущество и спасение от всемогущества.

"Радио "DEMENCIA PRAECOX" приветствуют всех проснувшихся в такую рань и настроившихся на нашу безумную волну!!! Только для вас и только один раз в вечности - СИГНАЛЫ ТОЧНОГО ВРЕМЕНИ!!!"

Я посмотрел на часы... Мне показалось, что меня отбросило назад, что нечто надвинулось из прошлого, протянуло водянистые руки из прозрачной стены, ухватило за горло и удержало на месте... Обезумевшие глаза сколь угодно долго могли смотреть на смену зеленых цифр на экранчике работающего приемника, на эти 01, 02, 03, 04, 05, 06, весь уходящий поезд стремящегося в никуда мира, забывшего единственного пассажира на станции "8 часов". Это было ужасно. Это было еще более ужасно, чем безумие, потому что безумие - спасительная ниточка убеждения в глупой шутке. Кто-то подшутил... Кто-то очень неудачно подшутил... Перевел часы, сломал микросхему, заменил батарейки...

Но время пошло не просто вспять. Меня затащили в прошлое и можно было сколь угодно убеждать себя в иллюзорности ощущений, но теперь ни одно из них не могло убедить в ошибке. Чувства оплыли стеариновой свечкой в затхлой скуке возрожденного прошлого. Игра с часами оказывалась жутким приключением. Чудилось, что забрезжило какое-то чуждое время. Все смешалось во всем, но сколько бы не говорил себе: "Я должен все это остановить! Я должен это остановить!", это оказывалось лишь детским заклинанием, жалким одеялом против овеществленных монстров.

Настоящего не существовало, а будущее уменьшается с каждым тактом сердца, сморщивается исчезает, уступая напору траурной бабочки прошедшего, все плотнее пеленающую меня в объятия мертвых крыльев.

- Теперь мы на равных! - вещает поясной портрет господина мэра. - Теперь вы готовы признать собственную слепоту!

- Мне страшно, - качаю головой. - Мне страшно и мне страшно в этом признаваться. Время слишком обманывает... Я всегда подозревал в нем шулера и обманщика. Оно лишь подкидывает подделки сохранившихся следов прошлого, того, что оно уже давно проглотило и переварило. Вы разве не чувствуете в нас мертвецов? Я слышу голоса... Я всегда слышу их голоса...

- Всю свою жизнь человек слышит голоса, - возражает портрет господина мэра. - В связи с этим слишком легко прийти к ложному представлению. Поверьте мне как юристу, но выражение "слышать голоса" - это на самом деле юридическая формула. Здесь нужен суд присяжных. Адвокат. Прокурор. Представляете собственные показания? "Поначалу я что-то слышал, но проведя в этой больнице полгода, я пришел к убеждению, что о слышании голосов в обычном смысле слова не может быть и речи"! И как вы потом будете смотреть в глаза присяжным, ерзающим на своих стульях от зуда вас обвинить?

- Но это существенность! Существенность! Существенность! - стучу в прозрачное стекло зеркала и тотчас отдергиваю руки. Чувства осязания крайне неприятны, словно все в ванной покрыто отравленной слизью, от единственного прикосновения к которой огонь проникает в поры, впрыскивается туда под давлением узкими, гибкими кинжалами, пронизывающими руки до самых плеч. Стальной кран корчится в усмешке, а раковина раскрывает шире решетчатую пасть, выдыхая гнилостный запах улученных и разлагающихся там душ. Зеркало больше не вещает, оно напухает резиновой мембраной, дымится, сквозь каверны вырываются желтые струи кислотного дыма, оставляющие на стенах черные потеки. Я пытаюсь закрыться от торжествующего наступления вещей, но ладони внезапно прилипают к фарфору и наваждение уходит, проясняется ровно настолько, чтобы услышать: