Фёдор Чешко: Перекрёсток

Он не заметил, как это получилось. Руки будто сами собой нащупали за пазухой амулет Вислогрудой с Пробудившимся Животом (сколько уговаривал Кривонога сделать его, сколько всего пришлось за него отдать!), и будто сам собой оделся на шею Сероглазой кожаный шнурок — она не шевельнулась, не вздрогнула даже, только глаза ее стали огромными, черными. А потом Большелобый как-то вдруг осознал, что Сероглазая тут, рядом, что ее сильное гибкое тело прижато к нему; услышал тихий шепот — какой-то незнакомый, жалобный, просящий (никогда еще Умеющие Рожать не разговаривали с ним так):

— Не надо!.. Потом, не здесь!.. Праматерь все видит — не простит, накажет, страшно накажет! Вислогрудые будут очень долго убивать… — Она вывернулась из его рук, отодвинулась подальше. — Сними с меня амулет. Не будем до срока, здесь. Страшно!

Большелобый нетерпеливо дернул плечом:

— Боишься? Зачем боишься, кого? Эту? — он ткнул пальцем в хмурое лицо Прародительницы. — Эту не бойся, она — камень. Мертвый, глупый, ничего не может, не страшный. Смотри!

Сероглазая в ужасе взвизгнула, съежилась, прикрывая руками голову, потому что он плюнул на изваяние. И еще раз. И снова. И ничего не случилось.

Большелобый обернул к ней торжествующее лицо:

— Что, наказала? Убила? Нет. Не может наказать — она камень, не бог. Нет богов, кроме Великого Неба, а оно — с нами. Оно защитит. Кого еще боишься? Вислогрудых? Они сами меня боятся. Они — слабые, глупые, умеют только жрать, бормотать непонятное и пугать нестрашным. А я — сильный, у меня острый топор. Убью их, — он говорил, говорил, а рука его нашла в темноте ее колено, скользнула по бедру, выше, туда, где прикрыто оленьей шкурой… — Не бойся. С тобой — я, а со мной — Великое Небо. Не бойся…

Он вдруг рванул застежку на груди Сероглазой, и облезлая шкура соскользнула с ее тела, открыв глазам давно и нетерпеливо желаемое. Ладони его легли на горячее, упругое, ощутили неподатливость твердеющих сосков, нажали чуть сильнее…

И Сероглазая подчинилась этому нажиму властных, по-хозяйски уверенных рук. Вцепившись в тяжело нависающие над ней плечи, до крови, до боли закусив губу, она чувствовала, как сминается под ее спиной теплый колючий мех, как тело цепенеет в предчувствии другой, сладкой, не испытанной еще боли…

С тихим стуком упал горшочек, покатился по земле, проливая запретный сок…

…Потом они долго лежали, тесно прижавшись друг к другу, и черные ветви черных кустов плавно качались над ними, и не хотелось ни двигаться, ни думать, ни говорить.

А потом Сероглазая встала на колени, склонилась над Большелобым, потерлась лицом о его грудь, и лицо ее было мокрым, а в глазах стыла тоска. Потерлась и отстранилась, обреченно взглянула в каменное лицо Праматери, крепко прижала ладонями болтающийся на животе амулет. И Большелобый заметил, как качнулись во тьме ее глаз крохотные огоньки светильников, как вдруг дернулись, судорожно скривились ее губы. Он уже понял, что случилось страшное, когда сорвавшийся с этих губ истошный вопль заставил его вскочить на трясущиеся, непослушные ноги.

Сероглазая выла, лицо ее было исковеркано болью и страхом, скорченное тело била частая дрожь, а глаза… Страшные глаза, не серые уже, а мутные, тусклые; в них не было ничего, кроме боли, выпившей чувства и глубину.

В цепенеющем от страха мозгу Большелобого промелькнула смутная мысль, что поза Сероглазой странно похожа на позу горбящегося перед ней изваяния Праматери: стоит на коленях, локти прижаты к бокам, пальцы обеих рук вцепились в живот, голова ушла в плечи… Только каменная Праматерь замерла в спокойном мрачноватом раздумье, а Сероглазая костенеет в агонии… Великое Небо, помоги ей, спаси! Не спасает… Почему, почему, за что?!

С яростным рыком Большелобый вонзил зубы в свою волосатую руку. Он услышал треск рвущейся кожи, и соленое, горячее брызнуло на губы, и стало легче. Страх, жажда понимания — все это пусть приходит потом. Старик Волчье Ухо учил: воин быстр и яростен, защищая своих и себя. Потом, победив, можно впускать в себя страх и раздумья. Потом. Не в бою.

Единого взгляда, брошенного на побелевшие в нечеловеческом напряжении тонкие пальцы, хватило, чтобы понять: причина пожирающей Сероглазую боли там, на животе. Большелобый кинулся, обхватил ее запястья, дернул, еще, сильнее — оторвать, увидеть, помочь… Бесполезно. Не поддаются сведенные судорогой руки. Ну что ж, он знает, как побеждают такое. Большелобый отшатнулся на миг, и, надсадно хекнув, изо всех сил ударил кулаком в маленький вздрагивающий подбородок.