Андрей Столяров - Боги осенью

- Пить…

Лаура была где-то рядом. Он чувствовал едкое облако ненависти, исходящее от нее. Воды она, конечно, не даст. И отец Герувим тоже не даст воды. И никто не даст - огненное мучение никогда не закончится.

Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!

Он сжался - голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот дрожал под дугами вздутых ребер. Жирные, натертые сажей волосы забивались в рот. Он ждал боли, которая раздавит его, передернет корчей, заставит биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным, леденящим кровь воем.

Незнакомый голос громко сказал: - Подонки!.. - И второй, тоже незнакомый, сказал: - Спокойнее, Карл… - Посмотри, что они с ним сделали!.. - Карл, спокойнее!.. - Послышались шаги, множество торопливых шагов. Двинули чем-то тяжелым, что-то посыпалось на пол - тупо позвякивая. - Во имя отца и сына! - крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился. Но боли, вопреки ожиданиям, не было. Не было совсем. И пламя опадало бессильно. - Тебя убить мало, - яростно сказал первый. - Спокойнее, Карл… - Они все садисты, эти святые отцы!.. - Вы мешаете законоразрешенному обряду, я вызову полицию, - это опять отец Герувим. - Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь, - властно и холодно произнес второй голос. Щелкнули каблуки. - Лейтенант полиции Якобс! Инспекция по делам несовершеннолетних. - Второй, холодный, голос повесил в воздухе отчетливую угрозу: - Вам известно, что экзорцизм допускается законом только с разрешения родственников и в присутствии государственного врача? - Во имя отца и сына и святого духа… - Лейтенант, приступайте! - Но благословение господне! - воскликнул отец Герувим. - В тюрьму сядешь со своим благословением! - Спокойнее, спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас…

Чьи-то руки осторожно подняли его, понесли, опустили на диван, скрипнувший продавленными пружинами: - Бедный мальчик… - Обыкновенные руки, совсем человеческие. У отца Герувима словно яд сочился из пальцев, после прикосновения выступали красные пятна на коже. А Лаура подкладывала ладонь, как кусок льда, - немел и тупо ныл промерзающий лоб. - Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть… - Не месяц, а две недели, мог бы возразить он. Или, может быть, три? Он точно не помнил. Струйкой полилась вода в запекшееся горло. Сладкая и прохладная, как сама жизнь, имеющая необыкновенный вкус. Он открыл глаза. Как много их тут было! Черные тени в маленькой, скудно освещенной комнате. В отблесках призрачного, адского, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, сразу чувствовалось, что этот человек имеет привычку командовать, и другой - нервно сдавливающий виски пальцами, и доктор с толстостенным стаканом, где что-то плескалось, и разгневанный отец Герувим, и Лаура, которая беззвучно разевала и схлопывала рыбий рот, и еще кто-то, и еще, и еще. Он боялся, когда сразу много людей. Много людей - это почти всегда плохо. Их было много на холме. Ночью. Светили дикие автомобильные фары. Голубой туман, будто лед, лежал на вершине. Его привела туда мать и сильно держала за руку, чтобы он не вырвался. А вокруг, точно выкопанные из земли, - стояли. Лица бледные, вываренные, но не от диких фар - просто от страха. Страха было много; он чувствовал это, и его мутило. А некоторые были, кроме того, в матерчатых балахонах. Еще страшнее - белые островерхие капюшоны с прорезями для глаз. Жевали табак. Поднимая край ткани, сплевывали едкую жижу на землю. Потом проволокли т о г о - связанного, без рубашки. Босые ступни в крови, а мягкая выпуклая спина, будто свекла, - так его били. Он на всю жизнь это запомнил. Кто-то предложил хрипловато: - Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на одержимого… - Спаси вас и сохрани, добрый человек, - благодарно ответила мать. Он не хотел, он весь напрягался, но его все-таки подняли и подсадили. Открытый холм, залитый голубым, и на вершине - неуклюжий крест из телеграфных столбов. Т о г о, со свекольной спиной, уже прикрутили проволокой к перекладинам. Свесилась голова, потянув за собой слабые плечи. Казалось, человек хочет нырнуть и никак не решается. Он смотрел, забывая дышать. Страх пучился зыбким тестом. Рядом крестились изо всех сил. И мать тоже крестилась: дрожала и вытирала с лица цыганистый пот. Возник рядом с крестом главный в сумрачном балахоне, что-то провозгласил, подняв к небу два копотных факела. Все как-то уныло запели: «Господу нашему слава»!.. И мать пела вместе со всеми, прикрыв от восторга глаза. Завыло, будто в трубе, хлестануло искрами; длинный гудящий костер уперся в звезды. Стало вдруг ужасно светло. Фары выключили, и машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик, вылетел из огня. Запели, как по команде, громче, видимо, чтобы его заглушить. Страх поднялся до глаз и потек в легкие. Он тоже кричал, - не помня себя, бил острыми кулаками в небритую, толстую, странно бесчувственную физиономию. Приторный дым относило в их сторону…