Толпа текла навстречу самой себе, минуя самою себя, так ловко, что иногда казалось, что люди проходят сквозь друг друга. Грохота, огней, музыки, взрывов петард, лент и конфетти было столько, что, казалось, сам воздух производит все это.
Мексиканцы в сомбреро с гитарами, диксиленды и одинокие скрипачи, хор мальчиков, длинноволосые приверженцы кантри-мьюзик и бритые последователи Кришны с заунывно-монотонным речитативом, похожим на молитву, соло, дуэты и трио, тихие и громкие, быстрые и медленные, воюще-орущие, пищаще-скрипящие, гудящие и рычащие, а в заливе, пересекая и разбивая рябью лунную дорожку, торжественно-величаво тащился древний колесный пароходик, походивший издалека на отколовшуюся от театра многоярусную ложу, и оттуда тоже доносились глухие и протяжные звуки джаза.
Я вспомнил, что где-то неподалеку, на ступенях узкой, поднимающейся вверх улочки, не на набережной, а чуть дальше от моря, в месте, где вьющийся по стенам домов плющ создает интимное окружение - идеальную сцену для музыканта, играющего классическую музыку, должен играть чудный камерный оркестр из клавесина, контрабаса, виолончели, двух скрипок и альта, и решил заглянуть туда на несколько минут.
Миновав гостеприимно распахнутые двери фешенебельного ресторана, где было все: пальмы, фонтан, декольтированные официантки в мини и даже дородный бородатый швейцар с красующейся на его груди золотой цепью, я очутился на круглой площади. В центре ее, у обелиска Веселому Пирату, обычно назначали
Поглощенный этим занятием, я не сразу заметил, что площадь Свиданий изменила свой обычный облик. Почти половину ее занимали теперь плетеные стулья и столики, а в дальнем конце, около выхода на улицу Пешо, стояла теперь сцена, поднятая над толпой. Там кто-то выступал, и почти все взгляды были обращены туда. Заинтригованный, я сделал крюк и очутился почти у самой сцены.
Под мерный бой барабана и завывание дудки, выводящей печальный восточный мотив, в ослепительно-белом круге света, медленно делая пассы руками, двигалась женщина, но одновременно и необъяснимо это была змея в своей узорчато-сетчатой, сверкающей всеми красками чешуе. Она заворожила меня. Потеряв чувство времени и пространства, впившись глазами, я стоял и взирал на нее, скрестив руки на груди. Страсть была в ее движениях, страсть и мольба, здоровое сильное тело обращалось к кому-то всемогущему и просило его помочь разрешиться от бремени и проклятия скопившихся сил. Hо ответа не было, извращенные силы терзали тело, и мольба об иной, совершенной жизни становилась все глуше, наконец, изнемогая от борьбы разума с уходящим из повиновения естеством, тело, слепо ища выход своим силам, забилось в конвульсиях, и в последнее мгновение что-то, сверху, пришло, прижало женщину-змею к земле, прокатилось по ней, заставив собраться кольцами и распрямиться, вытянувшись струной.
Я, наверное, и раньше мельком видел отрывки этого номера, но мне никогда не приходило в голову, что плавными, пластичными переливами гибкого тела передается какая-то идея, да и сама гимнастка, бритая наголо, затянутая в сетчатое трико, в котором были оставлены только два круглых отверстия для глаз, делала этот номер, как мне, наверное, тогда показалось, только ради демонстрации своей гибкости и профессионального равнодушия бесстыдства. Hо я обманулся, коснувшись лишь самого поверхностного слоя смысла. Несомненно, она была превосходной актрисой, с сильным характером, совершенным телом и неудовлетворенной душой. Подобные чувства я испытываю иногда при виде носящихся с жалобными криками чаек, вдруг представляется мне, что это не птицы, а души умерших девушек, и тогда, глядя на них, у меня сердце разрывается от жалости, хоть в глубине души я и знаю, что это только чайки...
Читать дальше