Станислав Лем: Тринадцатое путешествие Ийона Тихого

Моя хозяйка, когда я попытался расспросить ее, заперлась в кухне со своими улитками, так что я снова пошел в библиотеку и спросил, где мог бы увидеть хоть одного бадубина. При этих словах все библиотекари нырнули под столы, а случайно присутствовавшие в библиотеке молодые пинтийцы отвели меня в Рыбицию, как провокатора. Втолкнутый в "сухую", я застал там троих из прежних товарищей. Только от них я узнал, что ни бальдуров, ни бадубинов на Пинте еще нет. Это благородные, совершенные в своей рыбоватости формы, в которые пинтийцы перейдут со временем, согласно науке об удивительной эволюции. Я спросил, когда это произойдет. Тогда все присутствовавшие задрожали и попытались нырнуть, что при отсутствии воды было явно невозможно, а самый старший с сильно изуродованными руками и ногами произнес:

- Послушай, водник, таких вещей у нас не говорят безнаказанно. Если бы Рыбиция узнала о твоих вопросах, это сильно отягчило бы твой приговор.

Подавленный, я погрузился в печальные размышления, от которых меня оторвали разговоры товарищей по несчастью. Они беседовали о своих провинностях и размышляли над их размерами. Один очутился в "сухой" за то, что, уснув на залитом водой диване, захлебнулся и вскочил с криком; "Сдохнуть можно от этого!" Другой носил своего ребенка на закорках, вместо того чтобы с младенчества приучать его к жизни под водой. Третий, самый старший, имел несчастье забулькать по утверждению компетентных лиц, многозначительно и клеветнически, да еще во время доклада о трехстах героях-водниках, погибших при попытке установить рекорд жизни под водой.

Вскоре меня вызвали к рыбиту, сообщившему мне, что новый позорный проступок, допущенный мною, заставляет его приговорить меня в совокупности к трем годам свободного ваяния. На следующий день вместе с другими 37-ю пинтайцами я поплыл в лодке в известных уже условиях, то есть по шею в воде, в район ваяния. Он находился далеко за городом. Работа каша состояла в том, что мы ваяли статуи рыб из породы сомовых. Насколько я помню, мы изваяли их около 140 000 штук. Утром мы плыли на работу, распевая песни, из которых мне особенно запомнилась одна, начинавшаяся словами: "О свобода водяная, славлю песнями тебя я". После работы мы возвращались в свои помещения; а перед ужином, который надлежало съедать под водой, ежедневно приезжал лектор и читал нам доклады о подводных свободах: желающие могли записываться в клубы созерцателей плавниковости. После доклада лектор всегда спрашивал, не потерял ли кто-нибудь из нас охоты к ваянию. Никто не отзывался, так что я тоже молчал. Впрочем, размещенные по залу шептачи сообщали, что мы намерены ваять еще очень долго и по возможности - под водой.

Однажды наше руководство стало выказывать признаки необычайного возбуждения, а за обедом мы узнали, что мимо наших мастерских проплывет сегодня Великий Рыбон Водник Эрмезиней, направляющийся на воплощение бальдурной светлости. Мы с самого полудня плавали по стойке смирно, ожидая высокого прибытия. Шел дождь и было страшно холодно, так что все мы дрожали. Шептачи на плавучих буйках сообщали, что мы трепещем от восторга. Кортеж Великого Рыбона на семистах лодках проплыл мимо нас почти в сумерках. Находясь довольно близко, я имел случай увидеть самого Рыбона, который, к моему изумлению, ни в коей мере не напоминал рыбу. Это был самый обыкновенный с виду, только уже очень пожилой пинтиец с жестоко изуродованными руками и ногами. Восемь вельмож, облаченных в пурпурную и золотую чешую, важно поддерживали владыку под руки, когда он высовывал из воды голову, чтобы перевести дух, и кашлял при этом так ужасно, что мне даже становилось жаль его. В честь этого события мы изваяли сверх программы еще 800 статуй сомообразной рыбы.

С неделю спустя я впервые ощутил пренеприятные боли в руках; товарищи объяснили мне, что это попросту начинается ревматизм, являющийся величайшим бичом Пинты. Нельзя, однако, называть его болезнью и нужно говорить, что это проявления безыдейного сопротивления организма орыблению. Только теперь стала мне понятной изуродованная внешность пиитийцев.

Каждую неделю водили нас на зрелища, представляющие перспективы подводной жизни. Я спасался тем, что закрывал глаза, так как от одного упоминания о воде мне становилось дурно.

Так шла моя жизнь в течение 5 месяцев. К концу этого срока я подружился с одним пожилым пиитийцем, профессором университета, ваявшим свободно за то, что в одной из лекций сообщил, что вода действительно необходима для жизни, но не в таком смысле, как принято повсюду. В беседах, которые мы вели преимущественно ночью, профессор рассказывал мне о прежней истории Пинты. Планету иссушали некогда горячие ветры, и ученые доказали, что ей грозит превращение в настоящую пустыню. В связи с этим был разработан обширный план орошения. Для проведения его в жизнь были созданы соответствующие институты и рабочие бюро; но потом, когда сеть каналов и водохранилищ была уже построена, бюро не захотели расформировываться и продолжали действовать, наводняя Пинту все больше и больше. В конце концов, говорил профессор, то, что мы хотели победить, победило нас самих. Но никто не хотел в этом признаваться, так что следующим неизбежным шагом было утверждение, что все идет именно так, как должно идти.