Феликс Пальма - Карта хаоса

– Я смеюсь только потому, что мне трудно представить, чем еще ты мог бы заняться, если перестанешь писать.

– Много чем, – возразил Уэллс с обидой. – Например, я мог бы посвятить себя преподаванию. Если ты помнишь, я был не таким уж плохим учителем…

– И ненавидел это дело, дорогой.

– Ну… Тогда я мог бы постараться стать самым романтичным мужем на свете. Каждый день возвращался бы домой на воздушном шаре и совершал бы самые немыслимые подвиги…

– Но ты и так совершил самый немыслимый из всех подвигов, Берти: ты спас жизнь мне и спас всю вселенную. Неужели замахнешься на что-то еще более грандиозное?

– Э-э… Ты права. Превзойти себя мне было бы трудновато. Даже Мюррей вряд ли сумел бы меня переплюнуть… правда ведь?

Джейн такой поворот разговора позабавил, и она ответила, положив голову мужу на плечо:

– Послушай меня внимательно, дорогой. Если теперь тебе кажется, что писать – ужаснейшее из занятий, то только потому, что для тебя писательство связано с травматическим опытом недавних событий. Но вспомни, что я всегда повторяла: старайся не обращать внимания на то, что выбивает тебя из колеи. Тебе ведь нравится писать. И всегда нравилось. И снова понравится. Твои выдумки оживают в каком-то ином мире? Ну и пусть! Вряд ли ты опять их когда-нибудь увидишь…

– Но… Допустим, я напишу, что у некой матери умер ребенок? Как справиться с чувством вины, если…

– Да разве это имеет какое-нибудь значение? – поспешила успокоить его Джейн. – Наверняка другой Уэллс напишет, что с ребенком все в порядке. А что касается мысли, будто все мы – творение кого-то постороннего… – Джейн пожала плечами. – Знаешь, меня это мало волнует, лишь бы наш автор со вкусом подбирал имена младенцам.

Уэллс не понял намека жены:

– О чем ты?

– О том, что было бы ужасно, если бы нашему рассказчику пришло в голову назвать наше первое дитя Мармадюком или Вильгельминой. – С этими словами она нежно погладила свой живот.

Уэллс вскочил на ноги:

– Ты хочешь сказать, что?.. Но как?.. Когда ты об этом узнала?..

– Вот уж не ожидала, что биолог спросит меня “как”. Последний твой вопрос прозвучал более разумно, и я могу ответить, что знаю об этом уже несколько дней, но решила ничего тебе не говорить… ведь ожидался конец света… Короче, не хотела еще больше волновать тебя.

– Не хотела…

Уэллс смотрел на нее так, словно видел впервые. Перед ним была женщина, которую он любил: она сидела, обняв руками колени, на грязной лестничной ступеньке, и растрепанные каштановые волосы падали ей на глаза, совсем недавно наблюдавшие немыслимые ужасы. Маленькая, хрупкая, как дрезденская статуэтка, женщина, способная не только проткнуть шпилькой глаз человеку-невидимке, но и утешить мужа, когда какой-нибудь критик разносит его роман в пух и прах.

– Дорогая… – сказал Уэллс сдавленным голосом, становясь рядом с ней на колени. – И ты хранила это в тайне, пока мы ожидали человека-невидимку? Ты выслушивала мои бесконечные разглагольствования про Клейтона, про книгу, про конец света, про чертову западню – и ничего не сказала о главном, лишь бы не волновать меня? Ты выдержала весь ужас последних часов, зная, что?.. Господи… Ты самая смелая женщина на свете! А я… я грубая скотина. – Он взял ее лицо в свои руки. – У нас будет ребенок! – воскликнул он, словно только что осознал эту новость. Она кивнула со слезами на глазах. – Ничего чудеснее просто не может быть, это невероятно, это… – Уэллс в отчаянии помотал головой. – Видишь? Я не только грубая скотина, я еще и дрянной писатель. Не знаю даже, какое определение подобрать к такому чуду…

– Да ладно тебе, – счастливо улыбнулась Джейн, пока он обнимал и целовал ее, – что уж тут такого. По-моему, это одно из тех событий, которые происходят просто потому, что могут произойти.

Если Эмма гуляла по родительскому саду в начале осени, печаль сжимала ей сердце вдвое сильнее. Деревья были окрашены в трагические охряные тона, сухие листья покрывали аккуратные строки садовых дорожек бессмысленными каракулями, в прудах отражалось свинцовое небо, а порывы холодного ветра наскакивали на нее из-за каждого поворота, как озорной мальчишка. Но Эмма все равно не отказывалась от прогулок. С тех пор как, отравленная тоской, она решила ограничить свой мир родительским домом, это был единственный способ хоть немного развеяться. Ее не привлекали ни Центральный парк, ни театр, ни опера и вообще никакие занятия, требовавшие встреч с людьми. Не хотелось, чтобы кто-либо сочувственным взглядом оценивал меру ее стойкости или, наоборот, слабости. Не хотелось выслушивать притворные соболезнования от тех, кто прежде ехидно злословил по поводу их помолвки с миллионером Монтгомери Гилмором. Нью-Йорк никогда не интересовал Эмму, а сейчас не интересовал и весь остальной мир, как и его обитатели, поскольку среди них больше не было ее Монти. Зато у Эммы оставался сад, достаточно большой, чтобы часами блуждать по тропинкам и не видеть жалостливого лица матери. Сад стал для девушки вторым убежищем.