Н Ляшко - Марево

Идет.

Корней одергивает бороду, светлые метелочки усов, морщится, кашлем заглушает тревогу и бранит не то себя, не то Аграфену, не то свое сердце.

Перекати-поле стало уже стеблем с растопыренными ветками и мутным венчиком. Корней таращит глаза па курган и хмурится. Далекий крик как бы подрезает жужжанье мух:

- Сыно-ок!

"Зови, зови - жестко улыбается Корней. Крик сипит переливами сопилки и от натуги наливается хрипотой:

- Сыно-о-о...

Аграфена машет платком в красных цветочках, стирает со лба пот и гнется под тяжестью корзины.

Надо бы помочь ей, но Корней не шевелится.

- Да ты оглох!? Или спишь!? - совсем уже четко звенит усталый голос.

Корней поднимается и, нагнув голову, идет. Аграфена ждала Онуфрия, и тело ее расслабляет тревога:

"Не случилось ли чего?"

Вышитые короткие рукава ее рубахи от груди кругами смочены потом. Смуглые оттянутые корзиной руки красны до локтей. Сквозь сетку пришитой к рубахе мережки поблескивают бронзовые ноги. Лицо влажное, румяное.

В светлых голубых глазах испуг:

- Здравствуй...

- Здравствуй...

Аграфена отдает Корнею корзину:

- Случилось что? А чего ж ты остался у шалаша?

- Да та-ак...

- Может, нездоровится?

- Не-а, чего там... ничего...

- А-а, а я испугалась...

Глаза Аграфены яснеют.

- Давно не видела я тебя с детьми. Сдается так давно, что и не вспомнишь. В степи хоть бы душа какая. А дети как?

- Пасут.

Аграфена перекладывает с руки на руку платок и рассказывает:

- И у меня все ничего. Огурцы, кукуруза хорошие будут. С капустой вот неладно... гусеница проклятая, понимаешь. Ну, да я ее укорочу. Сад груш даст. Только ветер не оббил бы. Слив мало, так только, слава одна. Зато калина какая! Глянешь на нее, дух займет. Густая-густая!

Аграфена кончиком платка вытирает в уголках губ и поглядывает на Корнея. Ей хочется, чтоб он поднял глаза и взял ее под-руку. Ведь никого нет, - степь да солнце.

Но она крепится, - не молоденькая, семнадцать лет замужем.

Корней гудит от черных мыслей, ставит у шалаша корзину, не знает, с чего начать, и гнется, высокий, неловкий.

Аграфена заворачивает край юбки, садится и говорит:

- На поле на днях была. Ячмень ничего будто.

Земля там, сам знаешь... Ну, скотина края пощипала.

Глаз нужен.

Слова сливаются со звоном мух Аграфена будто клубок разматывает: скажет об одном, передохнет и опять.

Корнею кажется, она не спроста так ладно говорит. Нет, прячется за слова, сидит в стороне, будто с чужим. Загорелая шея Корнея становится багровой. Он открывает рот, задерживает дыхание и хрипло кидает:

- Ну, ладно! Пусть он сгорит тебе твой огород!

Голос Аграфены сникает, губы вздрагивают и остаются полуоткрытыми. Корней рукой как бы отстраняет обдуманный ночью разговор и бормочет:

- Ты вот что... Я это, я тебе на смех не давался, я...

Он не находит слов, с досадой машет рукою и отрубает:

- Чей Зосима?

- Как чей?! - удивляется Аграфена.

На лбу ее сбегаются морщинки, и он похож на далекое взволнованное ветром ржаное поле.

- А так, чей?

- А я почем знаю, раз ты не знаешь?

Корней вскакивает на колени и кричит:

- Ты не стрекочи! Я-то знаю, чей он!

- Значит, не твой он, а чей же?

- Да уж я знаю!

- Знаешь? Так пускай тебя гром убьет за эти слова! Я...

Голос Аграфены звенит. Мысли Корнея разбегаются, но подозрение, что Аграфена хитрит, собирает их.

- Ты глаз от меня не вороти! - кричит он. - Меня убивать не за что! Или зато, что ты мне Зосиму принесла?

В кого он? В тебя?! В меня?! Кто у нас такой?! Рябчик?!

- Да какой он? - вскакивает на колени Аграфена.

- Не видала? Как жук, черный...

- Черный?!

Аграфена всплескивает руками и захлебывается:

- Я, значит, виновата, что сын черный! Да что ж мне, как, переродить его, чтоб белым был? А ты где был?

Или я сама зачинаю? Глядите, черный! Не в масть, так и не наш1 Чего ты вызверился? Да мне, раз так, провались ты! Жила я, жила с тобой, с проклятым, а ты вон что!

Шестнадцать годов глядел и глаза не лопнули, на семнадцатом разглядел...

Корней склоняется к Аграфене и шипит:

- Не лайся, а то дам-и душа вон.

- И бей! Бей! - взвизгивает Аграфена.

- И ударю!..

Корней хватает Аграфену за руку, ловит другую и заламывает их:

- Чей Зосима?

- Твой!

- Врешь! Ну-у, чей?

- Твой! Ломай! Ломай! Думаешь, рук жалко! Ломай!

Глаза Аграфены краснеют, но слез нет:

- Ломай! Души!

Корнею кажется, она не вынесет боли, вот-вот сознается и будет ползать у него в ногах. Он ждет этого и боится, а исступленный голос Аграфены вое стегает и стегает его по лицу: