Н Ляшко - Марево

Корней ловит Онуфрия и ведет к колодцу:

- Грязный, хуже свиньи.

- Да ну его! Холодно!

- Мойся, ну!

Онуфрий зачерпывает руками воду и, пока Корней держит его за вздувшуюся па спине рубаху, водит ими по лицу.

- Еще, еще... не умрешь.

- Чистый уже... будет.

Корней опускает руку, Онуфрий пятится, искоса смотрит на него, вытирает лицо спущенным рукавом рубахи и с криком бежит к разведенному Зосимой костру:

- Брр-брр!

Дым кудрявится и синит степь. Зосима сидит в его клубах и ложкой мешает кашу. Лицо у него багровое, из глаз катятся слезы.

- Помой ложки!

Онуфрий греет над костром руки и сушит рукава.

- Оглох!? Мой ложки!

- Не хочу.

- А есть хочешь?

- Я свою ложку оближу.

- А нам? Зови отца, готово!

Они втроем садятся вокруг котелка. Из ложек я ртов идет пар. Из-за земли на степь льется красный свет. Когда затихают быки, кажется, будто не перепе-у" тенькают вдалеке, не шмели жужжат, а лучи перебирают травы и звенят ими.

Онуфрий выносит из шалаша два кнута и сумку с хлебом. Один кнут он кидает Зосиме, другой кладет возле отца, а сам ложится и болтает ногами.

Быки трогаются в сторону солнца. Надо итти за ними, но Корней глядит на бледнеющий в первых лучах солнца костер и додумывает.

Зосима косится на него, кашляет, медленно поднимается, перекидывает через плечо сумку, берет змеей намотанный на черенок кнут, разматывает его и гладит пеньковый хвостик. Корней не шевелится. Зосима поджимает губы, умышленно громко зовет Рябчика, хлопает кнутом и кричит отстающим быкам:

- Гей! Ге-ой! Ну-у!

Корней переводит взгляд на мелькающие мутно-серые ноги Онуфрия и говорит:

- Иди, сынок, за меня в степь.

Онуфрий вскакивает на колени, приседает, поднимается и широко глядит на отца. На его щеках сквозь загар проступает краска.

- Ну, чего уставился? Иди, говорю, за меня с быками.

Онуфрий проводит пальцами по верхней губе и от волнения заикается:

- Ма-а-ма-ать же придет, я ж...

- Знаю, - обрывает его Корней, - ты все лето встречал мать, а сегодня я ее встречу.

- А я?

- Пасти будешь,

Губы Онуфрия вспухают. Он шевелит руками, как бы готовясь защищать право на встречу матери.

Корней ждет немного, аатем шевелит руками и поднимает голубоватые бровастые глаза. Онуфрий пальцами теребит ладонь и свирепо глядит через костер. В глазах его-они тоже голубоватые, но яснее, чем у Корнея, они тоже будут* бровастыми, - в глазах его упрямство. Губы сжаты, голова наклонена, лоб перекосила складочка, ноздри подрагивают.

- Ну? - повышает голос Корней.

Онуфрий не слышит. Корней кладет па колени руки и хочет встать. Онуфрий не замечает этого. Корней сердито крякает и встает. Онуфрий задом отдаляется от него. Корней глядит в его перекошенное лицо и грозит пальцем:

- Смо-три, сынок, смо-три мне!

Онуфрий, не сводя глаз с его рук, осторожно берет за кончик кнут и тянет его за собою. У шалаша он надевает рваную соломенную шляпу, идет прочь, дает волю слезам, на ходу оборачивается, плачет громче, догоняет облитых пламенем зари быков и обрушивается на них:

- Куда-да-а? Я вот тебе!

Корнею жалко, его, и он часто затягивается дымом цыгарки. Мычанье слабее, рога сверкают. Быки и сыновья пропитываются солнцем, уходят в его лучи и превращаются в огнистые венчики цветов. Ветер колышет их, клонит все ниже, ниже, и перед глазами остаются только ширь и солнце.

В красные переливы зари вплетается золотой блеск, роса тает. После рева быков голоса птиц, шмелей и кузнечиков кажутся перезвоном невидимой воды. Над далью плывет коршун.

Корней землею забрасывает остатки костра, вешает на колья свитку, ложится в тень и решает встать после подудня. Да, но неужто ему придется ставить Аграфену на колени и заставлять есть землю, бить ее кнутом?

А иначе нельзя? Вот светит солнце, а надо бить. Глаза у Онуфрия хорошие, а надо бить. Тень, синева, звон, шопоты, - все вот такое, но...

В голове Корнея мутится. Солнце сквозь тень сеет на ресницы искристый песок и шепчет:

- Шша-шша...

Просыпается Корней во-время. Тень отодвинулась, и солнце сквозь рубаху печет спину. Корней идет к колодцу, раздевается, скрипом журавля вспугивает зной и плещет на себя воду. Струи перебирают волосы, скользят по черной шее, с бронзовых лопаток слетают на жилистую спину и катятся по коричневым позвонкам.

Корней вытирается и на ходу сушит рубаху. В солнце кожа твердеет, стягивает лицо, и оно становится шершавым, строгим. Таким оно и должно быть сегодня.

Шмели вылетают из тени на солнце и покрываются золотой пылью. Корней глядит на тень, надевает рубаху и радуется: "Угадал". На черте дали, в колеблющихся волнах зноя шевелится похожее на перекатиполе пятно.