- Ну, иди, да не налегай сразу...
Егор в два дня прошел все мытарства поступления на завод и опять очутился в котельном цехе. Варвара подождала, пока он втянется в работу, зачастила к Феде, вникла, как живет он, и ощетинилась: плевала жестянщику в глаза, срамила его жену, грозила и, в конце концов, сказала Егору:
- Думаешь, у парня ученье? Мученье! Хуже, чем у медника. Там одна баба била, а тут в три руки дубасят, ни сна, ни еды не дают, а от дела дальше, чем я. Надо подумать, скоро пятнадцать исполнится...
Егор брал на заводе увольнительные записки, неожиданно появлялся у мастерской жестянщика, глядел, слушал икончил тем, что встряхнуло и привело забитого Федю в восторг: Егор привел Евдокимова, избил с ним жестянщика и его подмастерьев, взял Федю и устроил в котельный цех.
Эти дни Федя запомнил на всю жизнь...
Варвара размашисто справила Федины именины, стала обшивать его, пригляделась к нему и опустила руки: не тот мальчишка, не тот, будто подменили: был непоседа, крепыш, шутник, а теперь тихий, вялый, с заботой на лице.
Придет с работы, сядет и сидит. Встрепенется, поводит глазами по комнате и одеревенеет. Если пе сказать, не умоется. Ест лениво, боится лишний кусок хлеба взятьи сразу же спать. Не разбуди, проспит и гудок, и завтрак, и обед. В глазах усталость, и всегда сутулится, -всегда хмурый, словно его не во-время разбудили.
Варвара давала ему посытнее завтраки, баловала молоком и лепешками, каждую субботу мыла его потную, в железной пыли, голову. В праздник давала надеть все чистое и посылала гулять, но он тут же возвращался, клал на стол локти, склонял на руки голову и глядел в одну точку.
- Федь, о чем думаешь? - спрашивала Варвара.
- Я? - вздрагивал он. - Я, мам, не думаю, я так...
- Может, болит где?
- Нет, нигде не болит...
- Может, работа не по силе?
- Чем не по силе? Привыкаю, справляюсь.
Вот и все. Ему было приятно не думать, не слышать грохота, не ждать окриков и колотушек. А ей казалось, что в нем ширится какая-то немочь и сушит, огибает, его.
В груди ее тлело от тоски, раскаяния и бессилия. Незаметно, как сосульки в апреле, таяли ее силы, опускались и желтели щеки, нарастали приступы кашля. Двор и хозяйство посерели и стали скучными. Она с натугой делала самое необходимое, в кашле садилась у стола, дожидала, когда перестанут бегать в глазах разноцветные круги, и стискивала руки: это она заставила отдать Федю к меднику, она собирала его к проклятому жестянщику, она, значит, вот этими руками и забила, согнула, состарила его...
В полусне она падала перед иконами и спрашивала их:
за что ей такое горе? Чем она заслужила его? Ждала ответа, но иконы, стены, окна, - все молчало. Говорил только осокорь. Доведет она себя до отчаяния, глянет, а он уже машет ей ветками, шумит, чтобы не горевала, отгоняет черные думы... Это умиляло ее, размягчало в груди, и ей мерещилось, будто она, молодая, несет на плече осокорь, сажает, поливает его, вскидывает к нему Федю. Федя, крепенький такой, цепляется рукой за ветки, а другой лохматит ее волосы, касается уха.
И вдруг-трах! - будто гром грянет, скомкает все, и она видит: осокорь большой, осокорь за шестнадцать лет вон какой вытянулся, осокорь она выходила, а. сына, единственного...
"О-ох, горе мое, доля лютая..."
V
В котельном цехе буро и дымно. Летом-жара, зимойстужа, сквозняки. Густой, пыльный воздух гудит от лязга, скрежета, грохота и дребезга, - ни один осокорь не выдержит. Нелегко было Феде: работа досуха выпивала силы, но напрасно Варвара уверила себя, что он зачахнет, и сгорела от тоски. Только два раза побурела на ее могиле трава, а Федя переломил в себе слабость, в пыли, в грохоте нашел соки и пошел кверху. Вырос и начал наливаться. Плечи раздались, грудь стала высокой, руки набухли узлами мускулов. На верхней губе и по щекам пошел пух. Поседевший отец подарил ему свою бритву и выучил бриться. В цехе шутили:
- Федь, жениться пора!
Отец улыбался и все настойчивее твердил, что его Федя уже не мальчишка, что он любому котельщику не уступит, что пора его руки как следует оценить. Бригадир отмахивался, мастер визжал:
- Что, прибавку? А гвоздя ржавого не хочешь?!
Итти к начальнику цеха боязно было. Старик качал головою: "Эх, идолы, идолы", - долго крепился, терпеливо ждал, не опомнится ли мастер, и решел действовать.
После одной из получек стиснул зубы, приглушил шопоток совести, купил две бутылки зубровки, головку сыру, сардинок, фаршированного перцу, ветчины и рано утром шмыгнул на кухню мастера:
Читать дальше